Ирина — баба ядреная, в теле, платья на ней трещат. Совсем не чета ему. Поздоровается всегда с ласковой улыбкой, хотя тоже хвалить, надо погодить, потому что чужих детишек в садике воспитывает, а свои без настоящего присмотра растут.
Василий Тихонович имел обыкновение выходить вечером с газетой и табуреткой на улицу. Если скамеечку соорудить около окон, она будет народ привлекать. Так спокойней, посидел на табуретке и убрал ее за калитку. Василий Тихонович каждый год выписывает «Сельскую жизнь», потому что в этой газете много советов садоводу-огороднику, пчеловоду, рыболову, разные происшествия описаны — все про деревню, которую он не забыл, хотя оставил давно…
Дочитав до конца последнюю страницу, Перфильев воззрился поверх очков на золотистые облачка, словно сверяя свои наблюдения с тем, что сулила газета на ближайшие дни. Со всех сторон на тихую Голубятную улицу напирали девятиэтажные громады новых домов, заслоняя собой солнце. Василий Тихонович с беспокойством наблюдал за приближающейся стройкой; землю вокруг покорежили экскаваторами, день и ночь гудят самосвалы, башенный кран крутится почти на задворках, если ахнется, стрелой придавит. Раньше на Голубятной-то — ни звука, точно в раю, теперь и поспать не дадут как следует. Василия Тихоновича стали брать сомнения и тревоги: то казалось, что его дом случайно разворотят, то опасался, как бы председатель райисполкома не надул с квартирой. Чего доброго, дадут вместо обещанной двухкомнатной, однокомнатную. Следует сказать, что, кроме самих Перфильевых, у них проживала племянница Люся — студентка второго курса медицинского института; специально ее прописали, чтобы получить побольше жилья. Родители Люсины находятся в деревне, которую покинул когда-то Василий Тихонович.
Жаль будет оставлять устроенный своими руками дом и сад с яблонями, да уж это тоже не житье: будто на вулкане трясет землю подступившая вплотную стройка. А главное, удобный момент избавиться от надоевших соседей. Перфильев всегда отличался мнительностью, настороженным отношением ко всем, без исключения, людям; его лицо с двумя глубокими морщинами над переносицей, между белесыми бровями, всегда было серьезно-сосредоточенным, будто бы постоянно что-то высчитывал в уме. Сидя на табуретке, он щурил зеленоватые, узко сведенные глаза, с изучающей подозрительностью разглядывал прохожих, придирчиво следил за строителями. Вон прямо с верхнего этажа выбрасывают в окна мусор — пыль столбом. Подвезли трубы для канализации, пока разгружали, наверно, с десяток разбили. Все повалено, разбросано кой-как. Разве это полагается? Небось работнички вроде Журавлева…
Легок на помине, является домой навеселе, даром что ребят куча. В одной тенниске вышагивает, пиджак на руке — и тепла-то особого нет. Сейчас начнет тары-бары.
— Привет, Василий Тихонович!
— Доброе здоровьице.
— Все «Сельскую» читаешь? Тебя, ей-ей, можно колхозным агрономом ставить.
— Поставь, коли такой прыткий. Сам-от чего в слесарях ходишь? Садился бы на место директора — языком молоть умеешь, — едко ответил Перфильев.
— Моя должность, может быть, поважней директорской, потому что слесарь-наладчик — это все равно как краснодеревщик, если сравнить с плотницким ремеслом, — необидчиво рассуждал Журавлев, присаживаясь на покатую завалинку рядом с Василием Тихоновичем. — Мне давай любой станок, любую машину: разберу, отремонтирую и соберу. На днях предлагали ехать в Болгарию на полгода — отказался. Ирине одной-то не управиться тут с ребятами, и переселять нас скоро будут. А было бы здорово! Прошлый год Красильников ездил в Афганистан — машину привез.
«Врет ведь, как сивый мерин, — думал про себя Василий Тихонович. — Тоже мне важная птица — журавь! Наверно, на заводе найдут, кого послать за границу, есть акромя специалисты. Нет, брат, с таким мокрым рылом туда не пустят». Вслух высказал лишь осторожное сомнение:
— В такой командировке не разгуляешься, насчет вина строго.
— Я ума не теряю, если позволю себе, так слегка, для настроения. Вот мы с тобой, Василий Тихонович, живем под одной крышей, а ни разу в гости не заглянешь — пошли ко мне, сейчас как раз футбол начнется.