К полдню снег становится липким. На лед уже не ступишь, потому что поверх его скопилась полая вода, а местами, на перекатах, река играет совсем по-летнему. На высокой излуке стоит сторожка сплавщиков; замок висит только для вида, незапертый. Пора отдохнуть. Внутри — печка с плитой, дощатые лежанки, даже десятилинейная лампа целехонька и керосином заправлена.
Открыв форточку, Ильин пустил в избушку свежий воздух и прилег. Летом ему приходилось ночевать здесь, комары терзали, не давали глаз сомкнуть, а сейчас была благодать, слышалось убаюкивающее чмоканье капели. Он не думал, что уснет, потому что в глазах продолжалось сияние ослепительных снегов. Может быть, оно перестало беспокоить, когда солнце скрылось за простенком, только опять Ильин очутился на лыжне, в сосновом бору, где каждый звук гулок, как под сводами громадного храма. Совсем близко его подпускали тетерева, казавшиеся синими на снегу, они вспархивали и тут же усаживались на деревья, удивляя своей доверчивостью и многочисленностью. Он остановился, чтобы получше разглядеть их, и услышал осторожный, как вздох, голос:
— Не пугай моих птиц.
Лишь после этого он заметил стоявшую совсем рядом девушку в белой шубке и пушистой заячьей шапке, на которой мерцал иней. Приложив к губам палец, она внимательно смотрела на него своими голубыми вешними глазами.
— Откуда ты взялась? — невольно спросил он.
— Живу здесь, вон мой дом, — показала она на взгорок, на котором вместо сторожки сплавщиков находилась аккуратная избушка, похожая на теремок. — Хочешь посмотреть?
И, не дожидаясь его согласия, пошла впереди с сознанием своей власти над ним, как будто была наделена чародейной силой. Легко ступала по сугробу, нисколько не проваливаясь, а лыжи Ильина вязли.
— Сбрось ты их, — посоветовала она.
Он сбросил лыжи и тоже зашагал по снегу, как по твердому насту. Она вела его за руку какой-то нескончаемой узкой просекой, рука ее была холодна. Уже не тетерева, а снегири сидели на цветущих вербах, пыливших золотом, как тогда, в мае. Перебежала дорогу лиса, по-собачьи повиляла хвостом перед хозяйкой.
— Здесь заповедник, что ли?
— Конечно. Тебе нравится?
Он благодарно пожал ее руку. Все, что его окружало, напоминало зимнюю сказку. Перед ними круто вниз опрокинулась гора; покатились сначала просто так, на валенках, потом будто бы на лыжах, хотелось безостановочно мчаться с какой-то неутолимой удалью, как в детстве, когда заранее знаешь, что не только не устоишь, а и лыжи переломаешь, и все же едешь с любой непобедимой кручи. И на этот раз Ильин упал, самым досадным образом наскочив лыжей на заснеженный пенек, упал так, что свет померк в глазах, только далеко впереди недосягаемо брезжила ее белая шубка и доносился насмешливый голос:
— Не умеешь кататься на лыжах… не умеешь… Ха-ха-ха…
Попытался вскочить на ноги — не мог пошевелиться, точно связанный… Проснулся. С недоумением и разочарованием окинул взглядом запущенную сторожку. Солнце висело низко, вровень с окнами, и свет его на противоположной стене был перекалившимся, вечерним. Капель падала затяжливо. Надо было двигать обратно к дому.
Снег поначалу приставал к лыжам, но вскоре начал подстывать, взялся свежей корочкой наста. В лесу сделалось как бы тесней, разросшиеся тени затопили все низинки. Хрупкие березняки не пропали, только ветви, как жилки, налились вишневой краснотой. Не вспархивали диковинные тетерева, не красовались на мутовках елок снегири, но Ильину все чудилось, что вдруг услышит в этой зачарованной тишине таинственный оклик: «Не пугай моих птиц». Он оборачивался — не идет ли кто по следу — и улыбался своей наивности.
Видимо, обратный путь был долог, Ильин припозднился: не только в лесу, но и в поле сделалось мутно. Снова потонуло в черной глубине лесов солнце, прилегла на ельник заря, и лишь чуть выше над ней небо оставалось бирюзово-светлым. В деревне зажглись огни, Ильин издалека заметил свет в боковом окне своей избы. «Неужели приехала жена? Кто же еще мог включить свет? Как я мог не предчувствовать этого, спокойно прогуливаясь весь день?» — думал он и все убыстрял ход, чувствуя себя так же, как утром, неутомимым. Он не замечал других огней, потому что ему маячил только свет одного окна.
Оставив лыжи у крыльца, вбежал в избу. Жена слышала, как он торопливо перебирал замерзшими валенками лестничные ступеньки, она догадывалась, как он соскучал по ней, и словно нарочно продолжала сидеть на табуретке, прислонившись к печи, но ее глаза выдавали ответную радость. На плечи по-домашнему накинут платок, на коленях — книга: кажется, с первого дня они жили здесь вместе. Сама изба, прежде холодная, как сарай, показалась Ильину уютной, жарко натопленной. В маленькой печке еще потрескивали дрова. Все прибрано женскими руками.