— Горько! Горько-о! — подхватили со всех концов стола.
Андрюха стеснительно заулыбался, приглаживая пятерней копну русых волос. Степан толкнул его локтем. Он-встал, по привычке раскачиваясь, нагнулся к Тоньке, осторожно прикасаясь к ней своими лапищами молотобойца, крапленными гарью-окалиной, неумело поцеловал.
— Э-э! Так не пойдет.
— Все равно горько!
— Поучитесь целоваться! — потешались за столом.
Дед Никанор пригубил из стопки, скривил губы, зажмурил глаз, головой мотнул:
— Не глотнешь. Уксус, чистый уксус. Слатить, слатить надо! — Визгливо, по-бабьи вскрикнул: — Горько!
Началось. Зашумели, загудели. На печь и полати понабралось мальчишек. В кути собрались бабы — песни пришли петь. Степан накануне говорил Давыдихе, чтобы приводила свой хор. Бабы в Мартьянове певучие, голосистые, особенно Давыдиха, крупноносая, быстроглазая старуха. Заведет, затянет так, что и молодым бабам не вытянуть.
Вот она пробивается вперед. Вышла, скинула на плечи полушалок, прибрала гребенкой жидкие, седые волосы, темные, жилистые руки на поясе, повела взглядом на своих «песельниц». И полилась хвалебная песня молодым — протяжно, былинно-величаво, как певали в старину:
— Молодцы, бабы! — Степан пристукнул кулаком по краю стола. — Марья, подай-ка тарелку. Во! — Он поставил тарелку на средину стола. — Давай, жених, дари деньги, не скупись.
Андрюха порылся в карманах, выложил десятку.
— Ай да Андрюха! Вот это уважил девок! — одобрил дед Никанор.
— И зачем эта Давыдиха приперлась со своими песнями? — недовольно прошептал Андрюха отцу.
— Я сам ее пригласил. Да какая же свадьба без песен? — удивился Степан. — Нечего сторониться обычая. Сиди да слушай, голова садовая.
— Чудак ты, батя!
— Ну, хватит! Не нами заведено.
— Недоволен твой брательник, что бабы с песнями пришли, — пожаловался Степан младшему сыну и сердито дернул щекой.
— Это он зря. Я так вроде впервые по-настоящему слышу свадебные песни.
— Эх, жаль, сынок, твою свадьбу не пришлось сыграть чередом. — Крепко сжал Колькино плечо. — Зря в городе ты женился. Бабка за тебя все переживает.
— А что переживать-то? — усмехнулся Колька.
— Шут с ним! Давай выпьем.
— Слушай, это тебе, пап, поют.
Бабы порасстегнули полушубки и фуфайки, раскраснелись, притопывают в такт песне:
Ах ты, мать честная! Нахлынуло, защемило в горле. Что-то дорогое, полузабытое растревожила песня, напомнила о далекой молодости. И одновременно почувствовал Степан скрытую бабью зависть к его Марье, оставшуюся еще с военных лет: лишь трое из мартьяновских мужиков вернулись с фронта, Степан ухватил за руку подошедшую к столу жену, ткнулся усами в ее щеку.
— Манька, а ты у меня и вправду барынья.
— Сиди, не мели языком!
Бабы допели песню, Степан спохватился, положил на тарелку припасенную пятерку.
— Постойте, девки. Выпейте-ка по стопочке. — Взял из ящика бутылку, покачиваясь, подошел к бабам. — Малины вы мои, люблю ведь всех вас! Вот мы чичас прополоснем горлышки — и совсем хорошо буде. Ну-к, Давыдовна, держи стопку. Шибко потрафила ты мне.
— Да уж какие мы песельницы теперя, — скромно отвечала Давыдиха.
— Ты это брось прибедняться! — поправил ее Степан. — Вам бы в хоре Пятницкого петь, мать честная! Пейте, бабы, у Степана Громова водки хватит!
Он обнес баб водкой и вышел на улицу осмотреть лошадей, Негде их поставить нынче в Мартьянове: конюшню прошлым летом снесли на дрова. Резвого и то Сысоев держит в своей сараюшке.