— Чай, не все скопытились, как ты. Гуляли всю ночь, а поутру ильинские уехали.
Накинув фуфайку, Степан вышел на крыльцо проводить сына. Сыпал, мельтешил тихий снег. Степан зажмурился: слегка кружило голову и поташнивало. У палисадника одиноко стояла леспромхозовская кобыла. Снег таял на Майкиной спине, каплями скатывался по круглым бокам.
— Тяжело, пап? — Колька подошел к отцу.
— Ничего. Поправлюсь… Ну, в добрый час! — Обнял сына. — Галине поклон передавай. Приезжайте летом.
Не выпуская плечи сына из своих рук и любовно глядя в его лицо, Степан с горечью думал о том, что жизнь устроена худо: не живут нынче люди на земле, где родились, все едут куда-то. Зачем? Зачем тысячи людей добровольно живут вдали от родных мест и носят в себе тоску по ним, но упрямо не возвращаются домой? Непонятно все это Степану.
Парни сели в кошевку. Димка лихо присвистнул, и застоявшаяся кобыла горячо взяла с места…
Вот и кончилась свадьба. И гости разъехались. В избе все поставлено на место, лишние столы вынесены на мост. Степан присел на лавку к подоконнику, сдавил ладонями виски, чтобы унять головную боль. Покрутил пальцами «беломорину» — нет, тошно внутрях, аж курить не хочется.
Молодые, видимо, тоже проснулись, тихонько переговаривались за переборкой. Степан предупредил их:
— Хватит нежиться. Бабы, поди, сичас явятся: в соломе валять будут. Одевайтесь, а то прямо с постели стащат.
И точно. Только хотел Степан похмелиться, как у крыльца загомонили бабы и ввалились в избу опять под предводительством Давыдихи, каждая с охапкой соломы.
— Марьюшка, здравствуй!
— Добрый день, Степан Михайлович! Головонька, поди, трещит?
— Где молодые-то?
— Только проснулись, одеваются, наверно.
Давыдиха постучала по переборке, поторопила молодых:
— Андрюха, покажи-ка днем-то жену.
Бабы не удержались, кто-то толкнул дверь в комнату. Тонька запахнула еще не застегнутый халатик, прячась за Андрюхину спину. Бабы с суматошными выкриками, с хохотом потащили их к куче соломы, сваленной посреди избы.
— Что, паря упираешься-то? — корила Андрюху Давыдиха. — Ты ведь, как медведь, силен. Уступи, уступи бабам.
Повалили, забросали соломой. И когда молодые, отряхиваясь, поднялись, Давыдиха под возгласы удивления вытащила из соломы незаметно подсунутую куклу.
— Вчера женились, сегодня родили?!
— Девочку али парня?
— Девочку.
— Э-э! Слабоват Андрюха!
— Исправится!
— А дедушко что раскис? На-ка, нянчись. — Сунули куклу на руки Степану.
Марья вынесла веник, подала снохе.
— Посмотрим, какова будет хозяйка, умеет ли пол мести, — приговаривали бабы, бросая в солому мелочь. — Деньги собери, мусор вымети.
Марья тем временем припасла на стол, пригласила:
— Садитесь, девоньки.
Бабы любопытно рассматривали молодую, а Тонька все еще стыдливо прижимала ладони к пылающим щекам.
Неожиданно быстро вернулся Димка.
— Как по заказу! Прямо к столу. Здравствуйте, бабоньки! — обрадовался он. Стряхнул с шапки снег, подул на озябшие руки.
— Докуда хоть довез-то его? — забеспокоилась Марья.
— А только выехали на большую дорогу — фургон леспромхозовский идет. Он и сел в него.
— Больно уж молодые-те все красивые! — вздохнула Капитолина Вяхирева и запела тужливую бабью песню:
Бабы подхватили негромко, с чувством:
Была в этой песне тоска по прошедшей молодости, по несбывшейся любви. «Половина безмужних, — подумал Степан. — Сколько лет уж прошло, а они так солдатками и состарились».
— Девки! Малины вы мои, цены ведь вам нет! — расчувствовался Степан. Ударил кулаком в грудь. — Посидел бы я с вами, надо лошадку отвести на лесопункт.
— Полно, Михалыч! Лошадь никуда не денется.
Не мог Степан отказать бабам: у них и всего-то веселья, что побалагурят в праздники да на редких теперь свадьбах.
— Андрюха, возьми гармонь, подыграй бабам, — приказал он. — Тоня, а ты что притихла? Видишь, какие у нас бабы в Мартьянове — золото!
Сноха согласно кивнула и запела. И Степан подтянул надтреснутым, хриплым с похмелья басом. Раскачиваясь в такт песне, он несколько раз наклонялся к окну, наблюдал за смирно стоявшей у крыльца Майкой и все-таки не досидел до конца застолья, извинился перед бабами:
— Вы уж не обессудьте. Пойду я…
Бабы знали его любовь к лошадям и потому не стали больше упрашивать оставаться.