Начались сомнения.
— Надо сенокос справить, а потом уж решать.
— Знамо, осенью, когда в огородах все уберем. Куда спешить.
— Коров-то где держать, коли переедем? Кто придумал строить в деревне избы без двора?
— А это по-городски жить приучают, без хозяйства, как пролетариев. Э-эх! — мотнув головой, усмехнулся старик.
— Все идет к тому, что продавать надобно коров.
— Только без паники, товарищи. Для коров поставим рядом с домами сараи, — пообещал Ершов.
— Ну, что твои сараи? — уже сердито вопросил Антон. — Не сараи надобны, а дворы, вот такие, — он показал на ближний дом. — Чтобы и корове просторно было, и для овец — хлев, и сена на повети — возов десять. Никуда зимой за ним не езди, только скидывай по охапочке в задачу. И все под одной крышей с избой. А ты — сараи!
— В конце концов, молоко у нас продается прямо на ферме, берите сколько потребуется.
— На нашу пенсию много не накупишь.
— От своей коровки молочко совсем другое.
— Ну вот что: решайте, бабы, а я пошел. — Антон поднялся, подал руку председателю.
— Полно тарантить-то, посиди, — хотела остановить его Анна.
— Чего тут высидишь? Вощина не соты — болтовня не толк. Я сказал свое слово. И кончен бал!
Это было прошлым летом. А нынче Антон один как перст. Первыми уехали молодые: Суховы со своей ребятней и Любка с Петрухой. Бабы повздыхали, посетовали, посомневались, но тоже вскоре одна за другой перебрались в Бакланово.
Антон поначалу бодрился: «Пущай поживут новой жизнью. Я тут сам себе пан. И пчелам спокойней будет».
Но когда осень раздождилась, когда подули ветры-листобои, и ульи были убраны во двор, и делать, по сути, стало нечего, тогда старый понял, как длинны и однообразны дни одинокого человека, как бессонны его ночи.
Над опустевшей деревней, над черным лесом, кажется, задевая за вершины елей, нескончаемо тянулись серые, косматые тучи. Окна слезились. В простенок скреблась оголенными ветвями продрогшая береза, будто просилась в избу. «Надо спилить сучок», — в который раз говорил себе Антон и все забывал о своем намерении.
Голо и неуютно в избе. Тишина выморочная. Ходики стали стучать звонче. Кашлянешь — раздается, как в пустой бочке. «И зачем это строили такие хоромины? — недовольно рассуждал он, лежа на просторной печи. — Думали, век тут будут жить сыны да внуки… Бестолковая жизнь пошла: народ стал какой-то непоседливый, суетливый, все далось ездить куда-нибудь. Вон Леха Малышев в Воркуту завербовался вместе с семьей. Через год вернулся. Так и чудят, не сидится на одном месте. Нет прежнего уважения к земле».
Кобель, лежавший на полу у приступка, чихнул, прошел на кухню и принялся лакать воду.
— Кучум! Прямо из ведра дуешь? — не окрикивая, а спокойно, как будто стыдя человека, спросил Антон. Кобель перестал лакать, простучал когтями обратно. — Тоже не спится? Ты вот пес, и то надоело в пустой деревне болтаться. А каково мне? На миру, говорят, и смерть красна… Всяко бывает. Усну и не проснусь, как Евдоха Малышева. Что тогда будешь делать? Пропадешь без меня, балда».
Кучум был единственной живой душой, с которой старик мог поговорить. Любил пес и Петруху и Любку, однако не увязался за ними в Бакланово, не оставил хозяина. И сейчас тоже скучать начал. Уставится другой раз своими умными глазами, как будто укоряет, просит: «Пошли к людям».
Не было сна. Долго ворочался на жесткой печи, глядя в черноту потолка. То вспоминалось, как отправляли на выселку зажиточных еланинских мужиков (жалостливые бабы толпились около саней, лили слезы), то как плотничал на строительстве бумкомбината в Балахне, то как воевал. В саперной роте прошагал Антон от Волги до Одера, прощупал миноискателем всю землю-матушку, оберегая ее от увечий. Посчитай, всего семеро еланинских мужиков вернулось с войны, но принялись за дело горячо, думали наладить артельное хозяйство.
Кажется, совсем недавно были праздники на посевную и уборочную, веселые общественные покосы, говорливые сходки у звонка под березами. Устали, разуверились в земле: надоело работать за понюх табаку из года в год. Уезжали как-то исподволь, а тут — враз остался один…
Сны стали видеться чаще: все чепуха какая-то. Раз приснилось, будто из всех ульев разом вылетели рои. Принялся кричать — нет голосу, колотить половником в медный поднос — нет звону, плескать водой… Так и не смог унять пчел, проснулся: «Ах ты, мать ядрена! — вымолвил облегченно. — Ульи на дворе, а я за роями гоняюсь. Будь они неладны!»
А то, как наяву, щелкнула подцепка у крыльца, шаги по лестнице. Крадучись вошел человек и давай шарить по всем углам. Антон наблюдал за ним с печи, удивлялся, почему не взлаял Кучум? Чего ищет вор в полупустой избе? «Кучум, возьми!» — скомандовал кобелю и только тут узнал в пришельце председателя. Пес гавкнул, разбудил Антона. «Верно, разговариваю по ночам, — понял он. — Страшен сон, да милостив бог. Откуда же взяться здесь человеку? Разве охотники припозднятся». Никогда не запирал избу, а после этого не то чтобы испугался, стало как-то не по себе.