Дочь, как всегда, налила Антону бидон молока. Все вместе вышли на улицу, где шофер поджидал Петруху, сидя на подножке машины. Хотели посадить старика в кабину, чтобы немного подвезти по пути.
— Поезжайте. Я еще к Михееву зайду.
Антон направился вниз по знойной улице к реке. Колхозная пасека была слева от прогона, перед самой Каменкой. Красивое местечко: молодой яблоневый сад раскинулся до берега, омшаник и сторожка под черемухой.
Над пасекой курился плотный дымок. Павел Михеев сутулился перед открытым ульем в синей спецовке и сетке: беспрерывно фукал дымарем то на рамку, то на свои красные руки. Увидев старика, закрыл улей, подошел с двумя полными рамками в белом тазу. Скинул с лица сетку, вяло, будто нехотя, подал липкую руку:
— Доброе здоровье, Антон Иванович!
Антон приподнял одну рамку: тяжелая, соты запечатаны, значит, мед спелый.
— А все жалуешься, пчелы не работают.
— Две рамки с улья — остальные пустехоньки, — пожал плечами Михеев. — Не знаю, в чем дело? Может, оттого, что мотылица развелась. Сейчас глянул — белехонько, в углу, пришлось и гнездо перебирать. Или Николая Спиридонова пчелы одолевают моих? У того ульи посильней. — Павел озабоченно почесал затылок, пустил носом дым. Курит он безбожно много, весь пропитался табаком. Как только терпят его пчелы?
— Я нонче едва успеваю качать, — похвастал Антон. — Весело работают.
— Тебе позавидуешь: жизнь как на курорте. И пчелам благодать. — Михеев поморгал белесыми ресницами, отвел взгляд в сторону. Привычка у него такая, словно боится смотреть на собеседника, глянет мельком и опустит глаза, вроде как задумается.
Легкую работу приспособил себе Михеев. А мужик ражий, руки длинные, едва не до колен. В поле бы крестьянствовать с такими руками. Совсем обленился он на пчельнике. Раз зашел к нему Антон — храпит белым днем в сторожке. А над пасекой рой гудит. Растолкал, мол, беги посади рой. И не подумал. Привстал с лежанки, поскоблил желтыми ногтями грудь, пущай, говорит, летят куда вздумается. Пчеловод называется, мать ядрена!
— Много роев отпустил? — язвительно спросил Антон.
— Я за ними вовсе не гоняюсь, да и домиков лишних нету.
— Высыпай в старую семью, которая послабже. Когда рамки осматриваешь, маточники ощипывай: меньше роиться будут. Ленив, ты, Павлуха, не бережешь пчелу.
— Скажешь тоже! — обиделся Михеев. — Просто обозлили они меня крепко. Как-то вылетел рой, а я в самый раз мотоцикл ремонтировал у сторожки. Вытер руки ветошкой да быстрехонько сетку на голову, роевню в руки. Посадил рой неудачно, высоко на черемуху. Забрался по лестнице… Вот тут-то они и дали мне прикурить: солидолом пахло. Повесил я роевню на сучок да камнем — на землю. Думал, сдохну. Пестрые круги перед глазами пошли, тело все зудит, в жар бросило. Молоком отпаивался. После этого и плюнул на рои.
— Сам виноват. Ишь ты! На пчел разобиделся! — осудил старик.
Они сидели на скамеечке у окна сторожки, в тени черемухи. Пчелы гудели над пасекой. Внизу, за шеренгами яблонь, прикрытая ветлами, обозначилась Каменка. За рекой — луга и овсяное поле. Бегает, матюкается по окрайке пастух Северьян, арапником щелкает, как из ружья, коров поворачивает. Поодаль бабы мечут стог. У телятника стучат плотничьи топоры.
Смотрел на все это Антон и досадовал: у людей забот полон рот, страда, словом, а Михеев беззаботно сидит день-деньской в своем райском уголке и за пчелами-то чередом не может присмотреть. Какая польза колхозу от такой пасеки?
— Много ли взял нынче? — поинтересовался Антон.
— Три пуда.
— Это с дюжины-то ульев? Э-хе-хе! Да ты заработок свой не оправдываешь, чудак человек!
— Ну, это уж не твоя забота, Антон Иванович. — Рыхлое лицо Михеева слегка побледнело. — Пусть Ершов поищет кого на это место!
— Мое дело, конечно, сторона, но на председателевом месте я бы прикрыл эту лавочку. — Антон закинул за плечи рюкзак, взял поставленный к стене сторожки бидон. — Ладно, трудись, а то дождь вроде должон собраться, — Пошел. У огорода обернулся, посоветовал: — Летки попробуй сократить, чтобы чужие пчелы не обкрадывали.
И снова дорога лесным волоком в опустевшее Еланино. Нехотя возвращается Антон, как будто и не домой. Кучум остался где-то в селе, небось прибежит завтра. Люто ненавидят его баклановские кобели, достается ему в драках. Но, видать, и псу порядком надоело еланинское одиночество: все чаще стал убегать в село.
Вернется домой — тоска невыносимая. Руки не лежат ни к какому делу. Обида возникает на людей: вроде как оттолкнули его от жизни. Не хотелось признаться самому себе, что страдает только из-за своего упрямства…