Антон повертел в руках листок гладкой бумаги, вернул Леньке:
— Что он пишет?
— «Антон Иванович, зайди в правление: есть срочное дело. Подумай, сможешь или нет принять колхозную пасеку?» — прочитал Ленька, мельком глянув в записку.
— С Михеевым что-нибудь стряслось?
— Ага. — Ленька вытер с переносицы росинки пота. — На воровстве попался. Обыск делали у него на дому, целый бидон, в котором молоко возят, меду нашли.
— Сукин сын! Пчелы худо работают! Плох медосбор! — гнусаво передразнил Михеева Антон. — Судить будут?
— Наверно.
— Его, жулика, давно надо было гнать с пасеки.
Ленька взял с лавки из предбанника ковшик, прошел по мосткам к пруду, напился. Остатки выплеснул себе на голову.
— Скоро баня будет готова. Оставайся, попаримся. А то и спину потереть некому.
— Надо поворачивать. Футбол сегодня: наши с леспромхозовскими играют… Что председателю ответить?
— Приду завтра, скажи. Обмозгую это дело и приду.
Ленька легко вскочил в седло, ударил пятками в крутые кобыльи бока, Антон проводил его взглядом до самого леса, потрепал уши присевшего подле ног Кучума:
— Ну что? Поедем в село? Будет довольна твоя душенька.
Сказал и вроде бы обрадовался. А повел взглядом по оставшимся избам, по уцелевшим огородам и крапивным «плантациям» на месте бывших дворов, и сделалось грустно. Представилось прежнее Еланино с бабьим гомоном у деревенского круга, с запахом сена в эту пору, с возвращающимся из поля по пыльному прогону стадом, с задумчивой погудкой Осипова рожка, спокойной, как вечерняя заря…
Весь день Антон не мог успокоиться. Весь день стыдил, совестил, ругал Павла Михеева. По привычке рассуждать вслух выговаривал ему:
— Колхоз тебе жалованье на круглый год положил, а ты обворовывать его! Эх, Пашка, Пашка! Надо бы тебя, шельмеца, проучить как след. Прежде самосуд бы учинили тебе, и кончен бал!
Даже когда парился, лежа на полке, сердито бубнил, со злостью плескал на каленую каменку, воду и хлестал себя жгучим веником.
Через два дня Петруха на тракторе увозил тестевы ульи в Бакланово. Антон сидел в самом заду тележки на двух копенках сена, захваченных заодно. В кабине ехать отказался: переживал за пчел. Кучум, вероятно догадавшись, что хозяин переезжает в село, и обрадовавшись такому предчувствию, убежал вперед. В самый последний момент Антон пожалел, что поспешил согласиться с предложением Ершова.
А когда тракторная тележка покатилась под угор к ручью и драночные крыши изб, тускло позолоченные закатным солнцем, утонули во ржи — зарябило в глазах, сжало грудь. Как будто уезжал неведомо куда, насовсем. Лес сомкнулся позади, наглухо зашторил все пространство. Гладкие стволы сосен прижались к самой дороге, а за ними — сумеречность, вечерняя потаенность. Торопился трактор, часто пуская сизые колечки, отпугивал лесную тишину. Тележка иногда встряхивалась на кореньях, и старик материл Петруху: «Всех пчел побьем рамками, мать ядрена! Не каменья везешь». Прикладывался ухом к домикам — как будто вода кипела — тревожились пчелы…
К колхозной пасеке подъехали в сумерках. Ульи сразу же поставили на подготовленные места. Антон по-докторски прослушал их. Успокоился. Хозяйским взглядом обвел всю пасеку.
— Ну что, батя? С новосельем тебя! — намекнул зять. — Пошли, у Любки найдется про такой случай.
— Седня нельзя. Я и ночь спать не буду. Здесь останусь, в сторожке. Настроения нет, как будто что-то неладное сделал, — признался старик.
— Привыкнешь. Жалеть нечего, — успокоил Петруха и пошутил: — А в Еланине у нас дача будет. — Тряхнул за плечо ручищей. — Ладно, обживайся на новом месте. Вещи-то я отвезу домой.
Петруха укатил. Пыль повисла над прогоном. Горький запах ее долго стоял в парном воздухе.
Антон, поругивая Михеева за беспорядок, принялся подметать пол.
— С приездом, Антон Иванович! С кем это ты толкуешь? — Председатель остановился на пороге, упершись загорелыми руками в косяки и весело поблескивая белками глаз.
— Михеева ругаю: захламил домушку.
— Все благополучно привезли?
— Кажись, все цело.
Вышли из сторожки. Антон положил на лавку подле себя шляпу, примазал ладонью потные после разгрузки волосы.
— Рад я, Антон Иванович, твоему приезду. Думал, живешь ты там отшельником, обижаешься на меня.
— Твое дело общественное, нечего на нас, стариков, примеряться.