— Постой, сват. Ну их к туру, твои ульи! Вишь, погремливает, дождь моментом соберется. Праздник сегодня — и шабаш!
Гроза приближалась. В окно было слышно, как зашелестел по дранке дождь. Вдруг грянуло так, что звякнула посуда. Антон, как бы опомнившись, засуетился, вскочил.
— Сиди. Посля, дождь пронесет, вместе сходим, — гудел на ухо сват, высокий, кадыкастый старик, журавлем наклонившийся к Антону.
— Пойду посмотрю, а то как на шильях сижу.
Накинул кожаную Петрухину куртку (будто плащ она Антону) и поспешил, задыхаясь от ветра и ливня, григоровским заулком к пасеке.
Молнии полосовали черное небо, частыми всплесками бегло озаряя взъерошенный ветром сад. Кучум отрывисто-злобно тявкал, метался на привязи. Непослушными руками Антон отцепил цепь: пес рванулся и скрылся в яблонях. «Должно, ребята забрались яблоки колотить», — смекнул старик, бодрой трусцой устремившись за Кучумом.
В прогале между яблонями мелькнула освещенная молнией полусогнутая фигура человека. Собака гналась за ним. Антон повернул к огороду, наперерез.
— Стой, сучье племя! — хрипло выдохнул он.
Хрустнула жердь: человек переметнулся через изгородь. Полыхнула, ослепила молния. Содрогнулась земля. В темноте взвизгнул, жалобно заскулил, подкатываясь к ногам Антона, Кучум.
— Чем он тебя шаркнул? Это не зайчат имать. Пошли в сторожку, погляжу… Мазурик! Женихало чертов! — срамил Антон вора. — Ростом почти с Петруху вымахал, а позарился на яблоки. Будто голоден.
Дождь вовсю поливал, дробно колотил по лопухам, шумел в яблонях.
Кучум сидел у порога, подлизывал ушибленную ногу. Старик позвал его, ощупал, осмотрел сустав на дневном свету.
— Храмлешь маненько? Ну ничего, разомнешься. Пойдем в сад.
Вышел Антон на улицу, зажмурился от солнца. Как будто и не было грозы. Парок курился над землей, над потемневшими крышами. Пахло крапивой. Яблоки светились в посвежевшей листве… И вдруг будто оборвалось Антоново сердце. Улей без крыши… второй… Пробежал по пасеке — четыре домика раскрыло грозовым ветром. Залило, заполоскало пчел.
Трясущимися руками вынимал Антон рамку за рамкой, и магазинные и гнездовые, куриным крылом смахивал погибших пчел в корзину. «Вот так отпраздновал ильин день! — сокрушался он. — Сват тоже хорош: посиди да посиди. Досиделся, мать ядрена! Что теперь Ершову скажу? Опозорился!» Стыдно было, как будто со всех сторон смотрели люди.
Завязал корзину тряпицей и понес берегом, чтобы высыпать пчел подальше от пасеки, от села. Вышел к березовому леску, бывшей Климовой пожне, — навстречу Павел Михеев со связкой еловых тычинок на плече. Шерсть на загривке Кучума взъерошилась, злобно рыча, он обежал Михеева стороной. Удивило это Антона.
— Чего своих не узнаешь? — Павел скинул тычинки, поправил заткнутый за пояс топорик. — Подь сюда!
Кобель не подошел.
— Антон Иванович, видно, все грибы обобрать хочешь — уранился.
— Беда у меня, Пашуха, а ты с шуточками.
Антон снял тряпицу. Михеев покачал головой, с сожалением причмокнул:
— Э-эх! Чего хоть случилось-то?
— Дождем залило: крышки сшибло ветром. Аккурат собирался мед взять, а вот те грех!
— Это у меня бывало, так я потом кирпичи клал на крышки. — Михеев раскурил папироску, заморгал белесыми веками, скосив глаза на необычную Антонову ношу. — М-да, почти цельная корзина. Понес-то куда?
— Высыпать подальше от пчельника.
— Не повезло тебе, что и говорить. Это со стороны легко было попрекать меня, а вот с большой-то пасекой попробуй чередом управься.
Поднял Михеев на плечо тычинки и пошагал с беспечной ленцой, шаркая стоптанными каблуками кожаных сапог по гладкой тропе.
Антон глянул ему вслед и сразу представил убегающего из сада человека и почему-то убежденно понял: он, Пашка Михеев, был тем человеком, он скинул крышки. «Стой!» — как в тот момент ночью, захотелось крикнуть Антону. Но крик остался внутри, обида сдавила горло, спекла губы. «Он, шельмец, это подстроил. Я ему теперь как порох в глазу. А поди докажи! Кучума в свидетели не возьмешь», — думал Антон.
Плохо сделалось старику: удушье почувствовал, грудь распалило. Расстегивая на ходу ворот рубахи, свернул в прохладный березняк. Сел на опрокинутую корзину, чтобы отдышаться. Шумело в голове, словно пчелы в улье гудели.
Кучум почувствовал беду, не отходил от хозяина.
Смотрел Антон, как пестрят на солнышке березы, на голубые проруби неба в листве, и хотелось ему плакать: «Не свалиться бы мне, хоть бы мед успеть взять, — переживал за пасеку. — Генерал Зайцев, Александр Михайлович, должон в отпуск скоро приехать. Подарок, поди, привезет… Зря бросил я Еланино, старый дурак. Оно спокойнее было бы доживать век в своем доме. Канительная жизнь пошла. Нечего на молодых равняться».