Поравнялся с березами и удивился: были они мелким подлеском, а сейчас вытянулись, распушились, оберегая от загара девственную белизну своих стволов. И сразу припомнилось Сергею, как в троицын день бабка посылала его за березовыми ветками. Он приносил их целую охапку, и вместе с ними в избу входило лето. Не порадовать больше бабку березовым праздником. Не дождалась.
Сергей привернул к ближнему дереву, похлопал ладонью по гладкому, припудренному стволу, словно хотел убедиться в реальности окружающего. И снова вспомнилось детство, вспомнилось, как в войну гнали сок: все деревенские березы, будто ветераны, в зарубцевавшихся затесах.
Хотелось пить. В горле пересохло. Может быть, от радостного и тревожного смятения, охватившего его перед домашним порогом. Проходя ельником, он несколько раз срывал прохладную кислицу, чтобы малость утолить жажду.
На бывшей казенной луговине остановился. Увидел Тихоново, свой дом, и сердце как будто встряхнулось, защипало глаза. «Жалобный стал, — недовольно подумал о себе. — Уж правда ли, что я дома?»
Поредело Тихоново. Сергей издали заметил, что снесли Прокофьеву избу. Климову тоже, ригу Федулину наполовину раскатали на дрова… А у Круглова Михаила крыша шифером белеет, и антенна телевизионная на длинном шесте торчит. Этот всегда был цепким мужиком.
Словно сдерживая радость близкой встречи с матерью, Сергей свернул с дороги и пошел опушкой к колодцу. Все Тихоново брало в нем воду на чай: родниковую, вкусную, с лесным духом. Кто бы ни шел из бора с грибами, с ягодами, с лыком, с рыбалки, с охоты — обязательно останавливался около колодца. Тут и скамеечка была укромно приспособлена меж елок.
Сейчас и следа человеческого не приметишь от боровой дорожки к колодцу, скамейка исчезла, остались одни затесы на елках в накипи серы, и сам колодец со сгнившим зеленым срубом завалило мусором, придавило елью, вывороченной грозой. Вода в нем показалась Сергею черной, застойной. «Пропал колодец, — с обидой на однодеревенцев подумал он. — Что же это запустили, забросили его?» Но все-таки скинул рюкзак, зачерпнул пригоршнями воду, вынес ее на свет и улыбнулся: тяжелая и сверкающая, как ртуть, играла она в ладонях, обжигая их холодом. «Значит, жив колодец!» Обломал сухие еловые ветки, припал к воде. Темная глубина казалась безмерной. Пил жадно, даже торопливо, так, что перехватило дыхание. Вода холодила грудь, чисто пахла хвоей и мхом.
Как будто исцеление почувствовал Сергей, легонько вскинул рюкзак на плечо и зашагал к дому. Но чем ближе подходил к деревне, тем тяжелее становились его шаги: не избыть греха перед тихоновцами. Идти, как на беду, надо всей улицей.
Первой встретилась старуха Федулина. Стоит, опершись темными руками на падог, как дозорный на краю деревни. Цыплята белыми комочками катаются у ней под ногами. Высокая была старуха, прозвище имела Бабка Елена — Долгое Полено. А теперь пригнуло к земле, смотрит на Сергея, как-то неестественно скособочив голову.
— Здравствуй, бабка! — сказал Сергей, обрадовавшись ей, как родному человеку.
— Здорово, батюшка!
Паралично потрясла головой. Не узнала. «Где узнать? Не только она — и я постарел», — подумал Сергей.
Навстречу проехал с телегой навоза бойкий мужичонка Вениамин Коростылев — ничуть не изменился, и кепка вроде все та же восьмиклинная на маленькой, заостренной кверху голове. Подержался за козырек, щурясь узкими глазками. Тоже, видать, не узнал.
Бугров дом. Не будет ему в этом доме прощения. Сама Бугриха развешивает у крыльца белье. Повернулась, упершись толстыми, белыми руками в бока. Скрученную наволочку держит, док нагайку. Черноглазый курчавый парнишка, должно быть, сын Таисьи, хотел подъехать на велосипеде поближе. Бугриха остановила его:
— Славик, поди сюда!
— Здравствуйте! — растерянно сказал Сергей.
Ни звука в ответ. А когда отошел шагов на десять, услышал:
— Вернулся, мазурик окаянный! Еще выпускают таких головорезов! Сгноить бы в тюрьме!
Ударили слова. Так ударили, что от боли скрипнул Сергей зубами. И вроде бы потемнел сразу день. Улица все еще смотрела на него как на арестанта, встречала с любопытством и настороженностью. Сергей старался всего этого не замечать, не отпускал глазами свой дом, спеша встретиться с единственным человеком, для которого он всегда был дорог.
Она не шла, а бежала навстречу: то ли молва опередила его, то ли зрячее материнское сердце угадало в пешеходе сына. Припала к груди и затряслась, повторяя сквозь слезы: