Толю Кудрявого с Аркашкой Петрович обычно посылал дежурить на мельничный перекат, а Сергея оставлял с собой. Может быть, потому, что оба были молчунами. Когда сплав шел спокойно, добрый час они могли просидеть рядом и не перемолвиться ни словом. Петрович дымит папиросу за папиросой, переминая в горсти острый подбородок (рыжая щетина потрескивает под жесткими пальцами). В серых, точно вылинявших от табачного дыма глазах то ли отрешенность, то ли задумчивая сосредоточенность. Однажды признался:
— Худо, Серега, одному. Для чего, спрашивается, живет человек? Бездетный умрет, и собака не взвоет. Другой раз проснешься — тишина в избе, как в погребе. Сяду к окну и смотрю, будто сыч, на темную улицу. Такие обстоятельства. Обидно бывает. — Глубоко затянулся и швырнул окурок в воду. — Ты тоже, смотрю, в старики записался. Рано. Одна головня и в печи гаснет…
— Не торкай, Петрович, в заноженное, — попросил Сергей. — Мне сейчас не слаще твоего.
Больше бригадир не откровенничал, наверно, обиделся.
Возвращаясь с Пешмы, Сергей по старой привычке останавливался у колодца. Не просто отдохнуть. Из-под куста волчьих ягод, за которым прятались от Моргуна, доставал топор и пилу и принимался за дело.
Распилил на плахи елку, придавившую колодец, расчистил от сучьев место и сруб поставил новый, из смолевой сосны в два венца. А еще наносил с реки рюкзаком мелких камней, засыпал дно, и колодец весь как бы осветился изнутри. Вода в нем, казалось, стала чище и приятней на вкус, может быть, от пряного запаха сосновых щепок.
С какой-то особенной бережью нес Сергей первые ведра колодезной воды. Тихоновцы подходили к нему, заглядывали в ведра, точно хотели убедиться, чиста ли по-прежнему вода.
Часом позже проковылял по дорожке к лесу старик Воронов: в одной руке — палка, в другой — бидон. За ним прошагала тетка Шура Круглова с длинным коромыслом на плече. И Таисья пришла по воду, когда Сергей доделывал лавочку.
— Все один поправил? — весело сказала она. — Даже лучше стало. И лавочку не забыл.
— Присядь, — предложил Сергей.
— Некогда, баня сегодня у нас. — Таисья подошла, смахнула стружки с выструганной скамейки. — Камней-то где взял?
— С реки наносил.
— На себе? — удивилась она. — Хоть бы Сашку попросил, он привез бы.
— Мы с ним теперь чужаки, не разговариваем.
— А я вот, видишь, разговариваю, — горько усмехнулась. — Мне бы ненавидеть тебя…
— И на том спасибо, — сухо ответил Сергей — Помнишь, как встречались здесь? Ты совсем не такая была.
— Ты тоже другим стал. Посмотри, даже в бровях сединки. Каким парнем-то был, Сережа! — Таисья приблизилась к нему и, кажется, хотела протянуть руки. Сдержалась.
— Да, был. Все было. — Как бы испугавшись Таисьи, Сергей наклонился к ведрам. — Дай-ка я зачерпну тебе воды.
Отводя взгляд от Таисьиных глаз, поднял ей на плечо коромысло. Ворот кофты оттянулся, обнажив белую шею с родинкой у ключицы и светлый пушок в ложбинке меж лопаток. Пахну́ло таким знакомым запахом ее волос.
— Непонятный какой-то ты. — Вздохнула и пошла к дороге, плавно покачивая ведрами.
Сергей сел на скамейку и долго тюкал кончиком топора по еловому корню. «Непонятный! — вслух повторил он. — А то еще какой? Мамаша твоя проклятья сыплет на мою голову, Сашка отвернулся. Чем искупить вину перед ними?»
Он подошел к колодцу и, упершись руками в сруб, стал разглядывать себя в воде. Это было похоже на завораживание. Сергею показалось, что в глубине колодца шевелит красными плавниками чудо-рыба голавль.
КОРМИЛИЦА
Иван Михайлович повесил косу на сучок рябины, окинул взглядом скошенное: пожалуй, не меньше Клавдии Гусевой смахнул — молодая, а ленивая. Вон уж домой направилась.
— Чего рано побежала? Поди перекури.
— Мошка одолела. Прямо заедают, все ноги до крови расчесала, — пожаловалась Клавдия. — Тебя дак вроде и не трогают.
— Мое дело стариковское, а оне тоже разборчивые, смотрят, где помягче да поглаже, — шутил Иван Михайлович, щуря из-под козырька кепки светло-серые глаза.
Это верно, по утрам надоедливые мошки так и липнут к человеку, лезут в глаза, особенно если вспотеешь на косьбе. Над Иваном Михайловичем тоже мельтешат, только он не обращает на них внимания: присел на холмышек, окуривая себя дымом папиросы. С виду старик тщедушен, вылинявшая рабочая спецовка, подаренная сыном, болтается, как на подростке, трехдневная щетина серебрится на темном лице, щеки ввалились, а крупный нос сильно выдался. Скрестил на коленях несоразмерно большие руки с клешнято-жесткими пальцами, моргает, задумчиво глядя вдаль, и, как всегда, морщит лоб, отчего лицо не покидает выражение постоянной озабоченности.