Теперь лето было позади, Иван тоскливо поразмышлял, куда девать себя на время отпускали решил поехать в Раменье: лет семь не бывал в своей деревне, с тех пор, как схоронил мать. В их доме жила двоюродная сестра с мужем и двумя ребятишками.
Встретили его хорошо, правда, заметна была какая-то растерянность, неловкость, вероятно, оттого, что Иван был единственным прямым наследником этих стен и уступил их сестре без рубля. Напрасно беспокоилась, потому что грешно было бы ему брать деньги от семьи.
Встреча с Раменьем взволновала Ивана. Деревенские здоровались с ним уважительно, смотрели с пристальным вниманием, наверное, сильно изменился за эти годы. Да и сами они не были прежними: одни успели состариться, другие — повзрослеть. Появились и такие, которые впервые видели Ивана Ветлугина. Особенно удивил соседский Валька, этакий детина вылез из кабины трактора, встал на провисшую гусеницу — кажется, вот-вот порвет ее. А ведь был совсем зеленцом.
Отрадное и горестное чувство вызывали в нем незаметные для деревенского жителя мелочи: заснеженные пустые гумна с низкими пряслами огородов, узкая тропинка к проруби на пруде (почему-то чаще всего мать виделась ему с ведрами в руках на этой тропинке), сам дом под вековой березой, немного накренившийся вперед, так что между избой и двором появилась щель, заткнутая куделей. Воробьи выдергивают ее, таскают в гнезда, ветер теребит косматые концы, сухо шуршит в моховых пазах между бревен, норовя проникнуть к теплу. Ночью, когда Иван лежал в непривычной для избы кровати с панцирной сеткой, ветер представлялся неведомым живым существом, которое скреблось о стены, рассерженно швыряло пригоршни снежной крупы в стекла.
Утром он вышел на поветь, набитую сеном, жадно потянул носом резкий воздух. Этот летний запах тотчас вызвал в памяти детство, сенокосы в пойме Чернухи, крутобокие стога, красное солнышко над росистым ивняком.
Забрался на чердак — и тут каждая бросовая вещица трогала сердце каким-нибудь напоминанием. Как мальчишку, обрадовало его сохранившееся ореховое удилище. Не один десяток плотвы выудил им из Чернухи в то последнее лето, когда еще жива была мать…
Прошло несколько дней, первое волнение схлынуло. Все в совхозе были заняты своими делами, а Иван, не зная, чем перебить скуку, топтался на берегу речки с летней удочкой. Морозец по утрам ковал изрядный, но Чернуха на быстрых местах не замерзала долго, вода в ней казалась торфянисто-темной и теплой. Иногда поплавок стукался о проплывавшие льдинки, тонкие, как стекло. Не было ни малейшего намека на поклевку, да и какую рыбу найдешь зимой на течении?
В Раменье посмеивались над его досужим занятием.
Мать похоронена в селе. Чтобы добраться до него, надо выйти на большую дорогу к Журавлихе и проехать километра четыре на автобусе. Раньше это за расстояние не считали, всё пешком ходили.
Сначала привернул Иван в магазин, взял курева и бутылку водки. За обшарпанной дождями и ветрами церковью нашел под рябиной едва приметный бугорок с пошатнувшимся толстым крестом, хотел поправить его, но земля закаменела. Наверно, все эти годы никто не навещал старуху: некому. После войны он остался единственным сыном, единственной ее надеждой. Надо бы жить возле нее, только Ивана непонятно чем поманил город. Другие ехали учиться, а он был трактористом. Что ему потребовалось в городе?
Неподалеку стояла узенькая, в одну доску, скамейка. Смахнул снег, поубавил из бутылки. Спешить было некуда. Над кладбищем нестройно чернели кресты, горюнились голые березы с шапками грачиных гнезд, и шпиль колокольни черной стрелой вонзался в хмурое небо. Лишь рябина свежо рдела наперекор морозу и скорбному покою, царившему здесь, за кирпичной оградой.
Хрык-хрык… — снег похрустывал под чьими-то шагами. Обернулся Иван и увидел своего школьного однокашника Костю Доронина.
— Ваня, друг ситный, здорово! Какими судьбами?
— В отпуске.
— Я из конторы увидел, как ты сюда протопал, дай, думаю, повидаюсь, а то ведь и не зайдет.
Доронин переминался с ноги на ногу, оттопыривая кулаками карманы фуфайки, ему вроде бы неловко было за свой маленький рост перед Иваном. Он заметил сине, как лед, мерцавшую в снегу посудину, его живые, черные глаза искоса пристреливались к ней.