В автобусе уже сидели пассажиры, а Иван хлопал по карманам, разыскивая авторучку: хотел написать Косте адрес.
— Ладно, садись поскорей, еще будешь, наверно, в селе. После напишешь.
— Но ты ко мне непременно приезжай, — твердил Иван.
Автобус фыркнул выхлопными газами. В дверцу протянулось несколько рук, втащили Ивана и усадили на сиденье. Закачалось, поплыло снежное поле. Ивану казалось, будто он опускался все ниже и ниже в какую-то колодезную темноту.
От села до Журавлихи несколько минут всей-то езды, но он убаюкался так, что едва растормошили. Шофер ругался — задерживаешь.
Еще не совсем очнувшись, брел Иван от загумен к деревне, к огням, за которыми нельзя было различить самих изб. Земля была неустойчивая, шаталась, как плот на воде. Ветер пританцовывал вокруг него, свивал поземку и заманил, увел с дороги. Снег был еще не глубокий. Иван благополучно добрался до какого-то тына и почувствовал, что может заплутать в поле, если пойдет дальше.
В это время из избы вышла женщина, прогремела порожними ведрами, на какое-то мгновение замерла перед ним и торопливо повернула обратно, исчезнув, как привидение.
Справа сияли окна, на снегу чернели тени от рамных крестовин. Едва он сделал несколько шагов, свет погас. Дверь оказалась заперта, постучал — тишина, даже голосу не подали.
В следующей избе повторилось то же самое. Он шел по изреженному деревенскому кругу и стучал в двери будто только для того, чтобы хозяева погасили свет. Полдеревни уложил раньше времени спать. Очутился на высоком крылечке со скамеечкой; оно показалось знакомым, но чем именно, не мог припомнить. Обозлившись на всех журавлихинских жителей, забарабанил кулаками.
— Кто там? С ума посходили, что ли? Гляди того, косячины выставят. — Старушечий голос.
— Переночевать, бабка, пусти. Что за деревня чертова? Никто даже дверь не откроет, спалить бы начисто!
— Да кто тебя пустит, мазурика, если ты с угрозом? Ступай, где мужики есть.
— Какой я мазурик? Озяб, как собака, вот и стучу, — Иван покаялся, что не остался у Кости Доронина.
— Нет, батюшко, мужиков мы боимся пускать, ты ступай вон к заулку в крашеный дом.
— Ну, народ! Дай хоть спичек, курить хочется.
От такой просьбы старуха вроде бы даже хихикнула за дверями.
— Собираисся поджечь, а просишь спичек! Чей будешь-то?
— Из Раменья, Ветлугин.
После некоторого раздумья щелкнула задвижка, и дверь несмело приоткрылась.
— Снегу-то на тебе! Повернись-ка, отряхну.
Старуха поширкала по спине голиком, впустила Ивана в избу. Свет электрической лампочки, не загороженной абажуром, больно брызнул в глаза. Поморщившись, он сел на лавку, а старуха стояла посреди избы, по-матерински горестно сложив на переднике большие мослаковатые руки. Узенькие плечи нахохлила, как от холода. Лицо знакомое.
— Который Ветлугин-то будешь?
— Таисьи Андреевны сын.
— Так бы и сказал сразу, что тутошний. Звать вот забыла как тебя.
— Иван. Должна помнить, многим вашим дрова, сено возил.
— Да теперь поняла. Где эдак-то насоборовался?
— В село ездил мать помянуть.
— А на ногах — ботиночки! Поди, околели? Э-эх, ребята! — Она помогла разуться, заботливо потрогала озябшие Ивановы ноги. — Полезай на печку, согрейся.
Печное тепло взяло такой приятной истомой, что казалось, тело помаленьку тает. Крупный снег мельтешил перед глазами, метались в нем белые птицы, задевая мягкими крыльями лицо. Ивана то заносило в зыбкую высь вместе с этими птицами, то опускало в темноту.
Не слышал он, как вскоре вернулась из того же села старухина дочь, как они разговаривали:
— Ты чего внизу-то устлалась?
— Ночлежник у нас.
— Кто?
— Ванюха Ветлугин раменский.
— Откуда взялся?
— Поди, приехал к родне погостить. На кладбище, говорит, ходил в Захарово: мать у него похоронена, ты должна помнить Таисью-то Андреевну. Пьянехонек, весь в снегу да в штиблетах на городской манер. Ругаетца, что нигде не открывают, а кто пустит экова? Я бы тоже побоялась отпереть, кабы не назвался.
— И не надо было.
— Замерзнет. Трактористом-то он работал?
— Он.
— Хороший, уважительный парень.
— У тебя все хорошие, — с беспощадностью судила дочь.
— Я говорю, какой был. И сейчас видно, что не промотай: одевши прилично. Прямо в пиньжаке улегся — весь помнет. Ты чего поздно севодни?