Ветер поутих, словно прилег отдохнуть под стеной, и стекло на какую-то минуту перестало дребезжать. Надо бы подставить с улицы лестницу да поправить его.
Иван поворочался на печке, что-то пробормотал во сне. «Почему он оказался у нас в доме? Может быть, специально привернул? Пьяный-то осмелел, — предполагала она. — Зачем он это? Или у других не мог ночевать?»
В подполье несколько раз коротко пропел петух, как будто воздуху ему не хватало. Уже белый бок печи проступил в темноте, начинался долгий зимний рассвет.
Проснувшись, Иван не сразу сообразил, где находится. Пускала ночевать старуха, а теперь перед зеркалом расчесывала белые, как облако, волосы молодая. Он еще не разглядел ее, но уже узнал и по волосам, и по маленькому круглому подбородку. Провалиться бы сквозь печь хоть в преисподнюю, да само вырвалось:
— Люся!
Она повернулась к нему, в серых глазах — недоумение, дескать, что тебе нужно? Ответила сдержанно:
— Здравствуй!
— Ты извини, я случайно к вам попал.
— Чего извинять-то? Тебе больно просто: ночевал и уехал, а мне жить здесь.
Застегивая на ходу кофточку, Люся прошла в куть под полати и вернулась к зеркалу уже в пальто и в кроличьем пуховом платке.
— На работу?
— Да. С первым автобусом езжу.
— Задержалась бы немного, поговорили бы, а то как-то чудно получилось: здравствуй — до свидания.
— Было время — поговорили.
Дрогнули брови, вымученно, жалко улыбнулась. Взвизгнула дверь, холод белым зверем метнулся по полу в избу.
«Вот так угораздило меня! — сдавливая ладонями виски, досадовал Иван, Он слез с печи, сидел, облокотившись на стол. — Правильно, это же ее мать, тетя Нюра, открыла мне дверь. Надо было погреться и уйти, рассупонился, как дома. Все из-за Кости Доронина». Стал вспоминать, как шли с песнями сельской улицей, как настойчиво приглашал Костю к себе в город. Куда приглашал-то? Добро бы, квартира была или хоть комната, а то — заводское общежитие. Всю Журавлиху взбаламошил — стыдоба. «Дернуло еще заговорить с Люсей, лежать бы смирно, пока не ушла на работу. Утром всегда так: бы, бы…»
Снова взвизгнула дверь, вошла старуха с подойницей. Ее и восемь лет назад было трудно назвать тетей Нюрой, а теперь совсем притопталась, кожа на лице потемнела, свернулась, как береста от жары, глаза вылиняли, волосы реденькие, седые с прожелтью. Ивану она казалась очень похожей на мать.
— Иван Иванович проснулся? — с каким-то веселым удивлением сказала она. — Маешься, голова кручинная? Не надо ли молочка? Корову не запустила, чиркаю помалехоньку.
— Лучше водички.
Подала кружку, сама села на другую лавку, утопив руки в переднике. В глазах — добрая усмешечка, часто помаргивает.
— Погостить приехал?
— Ага. У сестры у двоюродной.
— Ты вот даве ругался, дескать, никто не отпирает, а кто пустит, если мужиков-то всего двое на всю деревню.
«Про Люсю, может быть, чего скажет?» — подумал Иван. Он отодвинул пустую кружку и знобко поежился, оглаживая пиджак.
— Что-то холодно у вас?
— Большую печку не затопляла: кабы ты не угорел. Маленькую хоть вовсе не трогай — дым прет в избу. Алеха Фунтик такую сложил, может, нарочно поозорничал. Нонче, мастеров нет — беда. Без мужика и сам-от дом прахом пойдет. Я уж молю, чтобы Люська замуж скорей выходила, тянет до сее поры, то бы подумала: мне ведь не два века жить, и сама не все приглядна будет. Так и живем вдвоем. Сын далеко, работа у него такая, что приезжает редко: годов пять не виделись. Этот недомовитый. Всех-то у меня шестеро было, прежде ведь не осторожничали: как годок — так гудок, как полтора — так два. Троих война взяла, а со старшим худо получилось еще до войны. Работал он на комбинате в Ярославле. Пошли с приятелем на танцы, выпимши тоже были, дежурный их не пускает, ну, они его, видать, и поневолили. Нашему-то год дали, а совсем не вернулся.
Старуха ушла на кухню, принялась щепать косарем лучину. Иван посмотрел на маленькую печку, умазанную потрескавшейся глиной, на гладкие, еще не успевшие обгореть рукава и вспомнил, как заново перекладывал печку матери. И получилось, дым в избу не выбивало.
— Тетя Нюра, а глина у тебя есть? — спросил он.
— Где-то оставалась, только суха, поди, как каменица.
— Это ничего, размокнет. Ты принесла бы, я поправлю тебе печку.
— Полно-ка! — отмахнулась она. — Я ужо Северьяновича попрошу вашего раменского.
— Не бойся, хуже не сделаю. Мне торопиться некуда, — убеждал Иван, желая чем-нибудь отблагодарить старуху.