Она хоть и отнекивалась, все же принесла старый цинковый таз с глиной и поставила в большую печь чугун воды.
— Пиньжак сними, надень фуфайку да фартук, — советовала Ивану.
И когда в печи затрещали разгоревшиеся дрова, когда запахло мокрой глиной, Иван, запахнувшись в тесную фуфайку, почувствовал себя будто бы дома, сразу избавившись от того неловкого, мучительного состояния, которое в таких случаях гнетет душу, словно накануне натворил бог весть чего.
Серый кот, выгибаясь, терся об его ноги, признавал за своего. Старуха чистила картошку, держа в коленях шабалу точно так, как это делала мать. Она вспоминалась Ивану именно вот такой, в черной кофте мелкими белыми горошками, которые чудом сохранились от стародавних дней и отличаются скромной опрятностью.
— И знать не знаю, куда сгинул Коленька, — продолжала старуха. — Услали его на край света, город строил там. Однова письмо прислал, просил теплой одежи, хоть я, говорят, и недостойный этого. Поеду, думаю, к нему, сама все передам и повидаю, вроде сердце чуяло. Засобиралась, а батька не отпустил: до туда, говорит, одной езды — ден пятнадцать. Послали посылку. От него с тоё поры — ни слуху ни духу.
Иван снял и отставил в угол стояк рукава — остальное висело на проволоке, прибитой к потолку, — разобрал верх печки и стал разминать в теплой воде глину. Старуха делала свое дело и заодно рассказывала:
— Сыновей потеряла, батьку похоронила. Благодарю бога, что дал дочку: эта всегда возле матери. А тоже сколько разов смерть-то к ней подходила, не думала, что в живых останется. Вишь, родилась-то она в самое плохое время — наканун войны. Раз ангина ее душила, батька тогда тоже пластом лежал, елкой в лесу прихлестнуло, а тут — одно к одному — похоронная на которого-то пришла, кажись, на Володюху. Вспоминать не хочется — одна надсада сердцу…
— Люся где работает?
— В садике воспитательницей. Ндравится ей возле ребятишек. Я говорю, чужих деток нянчишь, а своих нету, у меня в эку пору уж четверо было. У тебя-то велика ли семья?
— Еще не обзавелся.
— Догуляешься, батюшко, все девки отвернутся. Квартира в городе-то?
— Комната, — соврал Иван.
— Теперь и в деревне жить не худо — за деньги стали работать. Мне вон и то пенсию прибавили, и не хлопотала — вдруг почтальонка приносит не тридцать, а сорок пять рублей. Спасибо, кто-то умный там, в Москве, вспомнил про нас.
Старуха хлопотала на кухне и все рассказывала о своем житье-бытье. Когда Иван вмазал последний кирпич и поставил на место рукав, самовар уже стоял на столе, жар внутри его остывал, и паутинно-тягучий звук истончался, но долго не мог оборваться.
— Тетя Нюра, готова печка.
— Дай бог тебе здоровья!
— Надо щепочек немного прокурить — проверить.
— Ты мой руки да садись за стол, я сделаю.
Сухие еловые щепки принялись сразу, тяга была хорошая, и старуха снова благодарила. Она сделалась еще оживленней, добрая усмешечка не сходила с ее лица. Сидела напротив Ивана, узко поставив локти на столешницу, потчевала, доверчиво продолжала толковать:
— У Люси-то был тут ухажер, я уж думала, к свадьбе дело идет, да все и расстроилось. Дорогу строили как раз против наших загумен, смотришь в окошко — машины, как пчелы, летают, гравель возят. Он начальником каким-то был тут. Бойкий парень, востроглазый. Бывало, днем-то прибежит ко мне: то огурцов им надо на закуску, то ведро либо еще чего потребуется. Смехом тещей называл. Шутки, думаю, шутками, а, поди-ть, скоро станешь мне зятем. И вдруг нагрянула к нему из городу то ли жена, то ли подруга. Попадаются мне навстречу, она его под руку ведет. Зло взяло за мою Люську. Ах ты, думаю, трепло собачье! Знала бы, дак шоркнула с порога. Нарочно, при девке этой, и говорю: «Здорово, зять!» А он хоть бы растерялся, скалит зубы. «Насмешница ты, тетя Нюра!» — отвечает хитро. Ну, все-таки неловко стало, сразу же подхватил полы и умотал отселе.
Люся переживала, совестливая она у меня. А я говорю, наплевай из-за такого вертопраха расстраиваться: час терпеть, а век жить… Давай еще налью чайку, спасибо, наладил печку-то. Это Петрович согнул мне рукава в мастерской, прежние до дыр прогорели…
Иван уже не слушал, о чем говорит старуха, представляя на своем месте нагловатого парня, и думал о нем с раздражением, со злостью, словно оскорблен был лично. А ведь сам Иван когда-то поступил по отношению к Люсе едва ли благороднее и, казалось бы, не имел никакого права на внезапно возникшее ревнивое чувство. Впервые Иван покаянно подумал о своем бесшабашном холостяцком житье в городе, будто бы шел он долго и без всякой цели, и вдруг, очнувшись понял, что пройдено слишком много по той дороге, по которой нельзя вернуться, которая называется прожитым.