Лето было в самой благоуханной поре. Только отцвела черемуха, на горе, по краю села, пенились яблони, луговина ярко желтела, усеянная купальницами. Река сверкала чистой струей, пропуская солнце до самого песчаного дна. В ивняке гомонили птицы, на той стороне куковала кукушка, и Виктор впервые почувствовал какую-то светлую торжественность в этих, казалось бы, однообразных звуках.
Сосновые хлысты звенели под топорами, как басовые струны, сок брызгал из-под лезвий, распространяя медово-холодный запах. Комарье липло к сладкой щепе, к потным шеям, но постепенно убывало, потому что день разгорался, солнце пекло в упор.
Виктор старался подражать Василию Зыкову, у того все получалось несуетливо, сноровисто. И, тесал он, и курил с той деловитой неспешностью, которая отличает людей, уверенных в себе, занимающихся привычным делом. Слегка скривив ноги, он будто бы цепко обхватил ими бревно. Широкие брюки нависают на голенища кирзачей. Иногда он распрямляет квадратную спину, чтобы распорядиться. Виктору посоветовал:
— Не взмахивай высоко топором, ты его легонечко потягивай. Вот так.
Да, лицо у него ужасно, и, кажется, живут на нем только глаза: ясные, густого кофейного цвета. И никак не представить Виктору, каким был Зыков до бедового случая.
— Мои ребята сегодня обещались приехать, — доложил Зыков.
— Генаха с Минькой?! — обрадовался Колька.
— Ага. Они у меня молодцы, все в ногу идут: на моторный завод вместе устроились, в техникум автомеханический на вечернее поступили. Оба к машинам с детства пристрастие имели.
— Я дак их всегда путаю: который Генка, который Минька? — сказал Кулешов.
— Экзамены, говорят, ходили друг за дружку сдавать, когда поступали. Где там преподавателю распознать! — довольно улыбался одними глазами Зыков. И все посмеялись над находчивостью его сыновей-двойняшек.
Стали заносить готовые бревна на серединную стойку. Надо лезть в воду, а она еще холодна. Виктор сунулся первый — зуб на зуб не попадает.
— Эх вы, молодежь!
Зыков разделся, спокойно вошел в реку по самую грудь и взял конец бревна на плечо. Виктор тоже подпирал, что было силы, но, глядя на взбугрившуюся узлами спину Зыкова, чувствовал, что если бы даже отпустил бревно, тот и один, лопнул бы от натуги, а удержал бы.
— Взяли-и! Еще рази-ик! — сиплым с натуги голосом командует Зыков.
Колька забрел в воду, не обращает внимания, что зачерпывает сапогами. Только Павел Кулешов суетится на комле, дескать, для перевесу, а много ли в нем — пуда три. Кое-как завели первое бревно, дальше пошло легче: в воде стоял один Зыков, остальные поднимали сверху, подтягивая за веревку.
К обеду сами лавы были готовы, оставалось приладить поручень. Легли отдохнуть в холодке под старой ветлой, задымили папиросками. Виктор тоже курил, несколько раз давился дымом. Зыков сопровождал каждую затяжку сладким вздохом, при этом внутри у него что-то отзывчиво всхлипывало.
К броду через Святицу подошло совхозное стадо, коровы караваевской светло-бурой масти. Пастух с медным степным лицом покачивался верхом в седле. Лошадь тянула поводья к воде.
— Нынче на ферме коровы глаже своих, — заметил Павел Кулешов, — ведь двести голов, как одна.
— Всю зиму только и подвозим корма, — сказал Колька.
— Зря они, понимаешь, в седлах-то мотаются: пускали бы в лес, чего бояться? Мы с отцом, бывало, перегоним стадо за реку, а сами рыбу удим, — вспомнил Зыков. — В обед бабы спускаются с горы, гремят подойницами: отец садится на берегу и начинает дудеть в рожок, ловко из бересты он их скручивал, в гражданскую войну хохол один его научил. Коровы заслышат и выходят доиться, так были приважены.
То крутое и заманчивое время, когда Василий Зыков был Васькой-подпаском, незнакомо Виктору, и опять не может он представить его подростком.
Река тихонько журчала, в подпоринах мостика, Над стадом стригли воздух пронырливые ласточки и уносились ввысь, к селу. Никольское невелико, избы ровно выстроились в одну улицу, в верхнем конце ее густеют могучие березы, перед ними торчит колокольня с высоким шпилем.
— Во-он парит окаянный! — продолжался разговор, лишенный последовательной связи.