— Кто? Где?
— Ястреб круги водит, будто привязан к шпилю.
— У Миронихи, понимаешь, двух цыплят затрепал.
Все стали отыскивать в небе ястреба. Глаза слепило, облачка оловом плавились в знойном небе.
— А ведь колокольня-то упадет скоро.
— Ну полно, нас с тобой переживет.
— Да посмотри, кирпич из углов рушится, березки прямо по карнизам растут. Грибов, что ли, теперь дожидаться?
— В сельсовете решили ронять ее нынче, пока не придавила кого, — сказал Зыков. — Ко мне председатель уж подходил: возьмись. Пусть молодые, говорю, займутся этим делом, с меня хватит.
— У молодых опыту мало, — мотнул птичьей головой Кулешов.
— Вон как бог отплатил мне за мои опыты. — Зыков ткнул большим пальцем себе в лицо.
— Почему? — поинтересовался Виктор.
— А в тридцать седьмом году колокола сбрасывал с церкви. Я молодой-то задиристый был, комсомольской ячейкой руководил у нас в Никольском. На уездном слете (это еще до колхозов) подходит ко мне секретарь укома, говорит, у вас церква в селе и верующих шибко много: надо, понимаешь, наладить пропаганду против религии. Вот мы тогда и развернулись! Пасха, крестный ход, а мы тоже — вокруг церкви с гармошкой. Я частушку сочинил для того разу, Павел не даст соврать:
— Едва не избили нас тогда за эти частушки. Кхе-хе! — встряхнулся от дряблого смеха Кулешов. Белесые его глазки совершенно исчезли.
— Повтори, дядя Вася, — попросил Колька, — мы пойдем в Ефремье, тоже споем.
— Это еще не все, — продолжал Зыков. — Дома я взял да вынес все иконы из переднего угла в пятистенок. Бабка говорит: побойся бога, антихрист, ужо батька придет, он тебе шкуру слупит.
Вечером, верно, отец намотал на руку чересседельник — неси на место иконы! «Не понесу». Хлесть вдоль спины! Я подтянул чересседельник к себе, не смей, говорю, позорить меня перед комсомольской ячейкой, все равно икон у нас в избе не будет. Отец рассвирепел. Ах, так! Вон тебе порог, ступай из дому, пусть тебя твой комсомол кормит. Сунул я в котомку топор и хлопнул дверью. Уком дал направление на стройку в город, два года там плотничал.
— Вот и взялся бы сломать колокольню-то, — перебил Павел. — Семь бед, один ответ. Только ее еще надумаешься, как повалить.
Колька привстал на коленки, азартно прихлопнул промасленными ладонями:
— Очень просто! Давай зацеплю тросом, где окошки на площадке, и рвану трактором.
— Трос-то какой надо? С полкилометра.
— Я бы один ее опрокинул, — не без гордости заявил Зыков. — Всего и выбрал бы с десяток кирпичей — сама упала бы, понимаешь.
Стали думать-гадать, куда и как лучше уронить колокольню. Виктору было жаль ее: сразу потеряет прежний вид Никольское. И удивляло равнодушие мужиков.
— Ее бы лучше отремонтировать, ведь когда-нибудь памятником считать будут. Посмотри, в городе все церкви побелены, покрашены, кресты золотом горят.
— То в городе. Тут никому до нее заботы нет, — махнул рукой Кулешов. — Сам посуди, какие финансы у сельсовета? Ну, колодец вырыть, пруд почистить — это им под силу.
— А и отремонтировать можно, еще лет сто простоит, — неожиданно согласился Зыков.
Удивительный человек! Кажется, для него не существовало ничего невозможного. Виктор был рад авторитетной поддержке своего мнения, и почему-то ему подумалось, что не сломают колокольню Никольской церкви, что по-прежнему она будет радовать жителей окрестных деревень своей казенной красотой, вознесенной над глухими лесами.
— Успех работе! — бодро поздоровался дядя Евстигней, придерживая фуражку за козырек.
Он появился неожиданно, видимо, подошел берегом. За плечом — ружье, на ногах — резиновые бродни с подвернутыми голенищами, они кажутся громоздкими, как ступы. Потоптался на щепках, тяготясь присутствием Зыкова, и шагнул на лавы.
— Здоровы́ лежни положили, только сырняком-то они шибко прогибаются.
— Взял бы, да и помог, понимаешь, чем пенять. — Зыков только теперь оторвал взгляд от колокольни.
— У меня — служба, — ответил Евстигней и подсвистнул собаку. Шел он по лавам осторожно, словно что-то пихал потихонечку носками сапог.
Фомка вынырнул из-под берега, встряхнулся и ленивой трусцой последовал за хозяином, печатая мокрыми лапами следы на тесаных бревнах.
— Служба у него, видите ли! Шляется с ружьем, — не стесняясь Виктора, говорил Зыков. — Этта приходит, понимаешь, ко мне, спрашивает: дрова рубил? Рубил. Какие? Березу с осиной. Сколько? Сколько на трактор уйдет, отвечаю. Заплатить, дескать, надо четыре рубля. Надо так надо, подаю деньги. Он сунул их в карман и — к порогу. Стой, говорю, а квитанцию? После принесу, когда бланков возьму в лесничестве. Нет, друг ситный, верни денежки. Ухмыльнулся эдак и говорит: будет тебе квитанция, только подороже четырех рублей. Шельмец!