— Зря ты связался с ним, наплевать на квитанцию: не все одно деньги-то платить, — рассудил Кулешов, опасливо оглянувшись на тот берег.
— Ну, не скажи! Государству я согласен заплатить, а ему в карман — не выйдет! Я вот еще узнаю, давал ли он квитанции другим. Бабы, к примеру, разве спросят с него? Не поленюсь и в лесничество схожу, — не унимался Василий Зыков.
Виктор понимал правоту Зыкова и не испытывал обиды за дядю Евстигнея, но все-таки было досадно, что его недолюбливают в селе. До поездки сюда он представлял дядю Евстигнея уважаемым, добрым человеком, какими знал по книжкам всех лесников, и первым желанием его было пойти с ним в лес. Позавчера они полдня бродили за рекой. Виктор ожидал, что дядя Евстигней познакомит его с какими-то тайнами природы, потому что особенным зрением и слухом он чутко соединен с ней. Может быть, Евстигней и видел и слышал скрытое от Виктора, но больше молчал и казался равнодушным. Вероятно, его ничто здесь не удивляло, все было привычным.
Снова взялись за топоры. Зыков выбрал в перелеске две подходящие березки, стал гладко отесывать сучки, объясняя Виктору:
— Я эти лавы годов тридцать каждое лето ставлю. Поручень всегда березовый: крепко, строгать не надо и красиво. Рядом с ним будто бы и сама река светлеет.
От села кричали, размахивая руками, двое.
— Мои ребята! — сразу определил Зыков и, воткнув топор в бревно, поднялся несколько им навстречу. Глаза заблестели; изуродованная щека задергалась от волнения.
Они уже бежали по косогору, плотные, русоволосые, в одинаковых голубых теннисках и брюках-техасах. Зыков широко размахнул руки, сгреб их обоих в охапку и после долго держал ладони на плечах, разглядывая сыновей. Их и в самом деле трудно было различить. Когда здоровались, назвали Виктору имена, но он тут же забыл, которого как звать. Зато теперь, увидев их, он сразу представил, каким был Василий Зыков: та же выразительность карих глаз и выпуклых надбровий, те же пружинисто-упругие волосы, широкий раздвоенный подбородок. Да, именно таким мужественно-здоровым был Зыков в свои молодые годы.
Вслед за сыновьями подошла и жена его Марья, сияя каждой черточкой моложавого лица.
— Вася, ну что вы встали? — с ласковым упреком сказала она.
— Шабаш, ребята! — скомандовал Зыков. — Поручень после поставим, пошли к нам обедать. Маша, приглашай всех.
Сунули топоры под иву и потянулись по косогору прямо к дому. Навстречу выбежали мальчик-подросток и девочка лет шести — тоже дети Зыковых. Девочка с разбега прилепилась к отцу, он высоко поднял ее и усадил себе на плечо.
— Теперь бы Володю с Костей, чтоб всем собраться, — сказала жена.
— А что? Завтра пошлем телеграммы, приедут, — уверенно ответил Зыков.
Окруженный детьми, он выглядел деятельно-возбужденным, и лицо его уже не казалось таким изуродованным. Виктор шагал рядом с сыновьями Зыкова, ощущая особенную, завидную радость большой семьи. Она притягивала и Кольку-тракториста, и Павла Кулешова, и других односельчан, побывавших в этот день в избе Зыковых, гудевшей, как в праздник.
Домой Виктор вернулся в сумерках. Дядя Евстигней, против обыкновения, сидел на венском стуле в передней половине избы, вертел в руках газету, видимо, нервничал. И сами хозяева, и Виктор редко заходили в эту комнату, подготовленную точно для музейной экспозиции. На шероховато-белые после дресвы половицы вообще никто не ступал, ходили только по полосатому половику до комода, где аккуратной стопкой, для показу, лежали нечитанные газеты.
— Ужинать тебя ждали, — пробурчал Евстигней.
— Я не хочу.
— Какой сытый из гостей-то! Все у Зыковых был?
— Сыновья у них приехали.
— Знаю. Шуму-то, будто свадьбу играют. Между протчим, и дома мы с тобой не хуже бы могли выпить.
У Зыковых захлебывалась весельем гармонь. Дядя Евстигней хмурился, продолжал придирчиво брюзжать, постукивая рябоватой рукой по газете:
— Теперь хоть уши затыкай: всю ночь со своей гармонью будут валандаться, не дадут поспать. Ты бы не очень с ними знался, во́льники эти двойники. Помню, у меня тыкву из огорода белым днем утащили. А в городе-то и вовсе, поди, отпетые стали. Уж я знаю сорт людей!