— Думаешь, наша Машка взрыла?
— Чего думать-то? Кто еще в Гуленихе поросят держит? Обзавелся всякой скотиной, дак не распускай ее по чужим огородам. Скажи на милость, что я должен теперь делать?
— Да это же ночью вскопано! Разве мы ее выпускаем по ночам?
— Может, вчера еще натворила?
— А я даю сто процентов, что не хаживала она через речку! — горячился Трошкин, по-петушиному напирая грудью на Маркелова. — Специально сделал загородку по ольховнику.
— Мне наплевать на твою загородку! Я не намерен оставаться без картошки на зиму — будь добр, заплати. Либо осенью сам приду к тебе на картофельник, накопаю сколько надо.
— Попробуй! Так стегану из ружья солью, что забудешь дорогу к моему дому, — не уступал Трошкин.
— Ты не ерунди, не прискакивай! Никуда у меня не вывернешься. Тоже мне фермер завелся, как в Америке!
Маркелов настойчиво грозил указательным пальцем, лицо его побледнело, губы гневно тряслись, в сузившихся глазах сверкало негодование.
Стычка начинала приобретать опасный характер. К счастью, проезжал мимо председатель колхоза Иван Степанович Горохов, мужик авторитетный, внушительного роста и силы. Положил обоим руки на плечи, утихомиривая, словно детей:
— Ну, чего не поделили?
— Смотри, как вспахала евонная свинья, — мотнул головой Маркелов. — Вот при тебе повторяю, Иван Степанович, пусть он мне заплатит картошкой за такую потравлю.
— Не буду платить, потому что наша Машка тут ни при чем.
— Напрасно шумите, это дикие кабаны натворили, — определил председатель.
— Отколь оне взялись?
— Разве не знаете, что в нашем районе их выпустили на развод?
— Первый раз слышу, — изумленно пожал плечами Маркелов.
— В Михайлове у Сотниковых так же картошку взрыли. Почтальонка Клавдия своими глазами видела кабана: шла прямушкой через Заполицу, а он купается в речке прямо на броду. Повернула обратно — и дай бог ноги! С ним ведь шутки плохи, клыки — во, как кинжалы торчат кверху! Волк и тот уступит хряку.
— На кой черт придумали разводить такое зверье? От них скоро житья не будет, — возмутился Павел Спиридонович.
— Ну, видишь? А ты грешил, скандалил, не разобравшись, — сиял Трошкин, обрадовавшись поддержке со стороны председателя. — Нашлись виновники.
— Это еще дело недоказанное, на кабанов проще всего свалить.
— А я докажу! При свидетеле говорю, сегодня же ночью сяду с ружьем около этого самого места.
— Они пока на учете, бить нельзя, если деньги не лишние, — предупредил Горохов.
— Наплевать! Пусть штрафуют, а я даю сто процентов, что ухлопаю одного! — воодушевлялся Трошкин.
— Нечего жалеть, коли в огороды повадились, — призывал к отмщению Маркелов. — Я бы тоже подкараулил, если бы было ружье. Это же форменное безобразие!
— Давай вместе подежурим ночь, чтобы обоим убедиться собственными глазами, — предложил Трошкин.
На этом неожиданно миролюбивом решении и остановились.
В десять часов вечера, как было условлено, Федя Трошкин снарядился в дозор; в кирзовых сапогах с загнутыми голенищами и фуфайке он казался еще коренастей, ружье, висевшее на плече книзу дулом, едва не касалось земли.
Стукнул в окно Маркелову. Тот тоже прихватил фуфайку, хотя июльские ночи были коротки и не холодны. Спустившись на зады, к картофельнику, облюбовали укромное место возле черемухи, под фуфайки подкинули сенца. Залегли.
Ольховник вдоль речки, лес, клеверное поле — все сровняли и затопили сумерки, и очертания изб потерялись, только небо в той стороне, где скрылось солнце, оставалось золотисто-светлым. Поодаль прошли веселой стайкой девчонки: что-то рано вернулись из клуба; последний раз проскулил колодезный ворот. Один за другим начали гаснуть огни в окнах, и за речкой у Трошкиных тоже выключили свет.
— Мои спать легли, — сказал Федя, украдчиво выпуская папиросный дым в рукав.
— Я бы вот так, в отдельности от деревни, жить не смог, — заметил Маркелов.
— Мы привыкли, нормально.
Кажется, все вокруг угомонились, так нет же, как на грех, профырчал в гору на мотоцикле Толька Гусев да, видимо, еще принялся около дома копаться в двигателе: то заглушит, то заведет.
— Нашел время канителиться со своей трещоткой! — раздраженно плюнул Павел Спиридонович. — Гоняет-то как угорелый, ей-ей, без башки останется.
— Я вот пойду сейчас, двину разок по уху, чтоб умней был.
Идти не пришлось — воцарилась глубокая тишина, так что и самый малейший звук, вроде шуршания сена, казался помехой. Поначалу оба напрягали слух, всматривались в темноту, потом, не имея настоящей охотничьей выдержки, почувствовали сомнение в успехе засады.