Наталья нагружала в подвесную тележку навоз, Тимофей курил на доильной скамеечке, разглагольствовал:
— Ролики-то шибко скрипят, надо бы смазать солидолом — ведь где-то была банка, не знаю, куда запропастилась. У насоса сальник подтекает, тоже заодно подбить бы.
— Чай, у тебя сын — тракторист.
— Я и говорю, приносил банку. Да это все пустяки, сегодня и без того дел хватит… А денек-то мировой, как по заказу!
— Чем болтать, взял бы да откатил тележку.
— Сама управишься, ты баба гладкая. — При этом хлопнул Наталью ладонью по заду.
— Вот баловаться ты горазд, старый охальник, — необидчиво сказала она.
— Наверно, не велик грех — дотронуться до чужой бабы? — Филимонов лукаво скосил глаза, почесывая под кепкой жесткие, с седыми искринками волосы. — Мои годы еще жениховские. Подумай-ка, семь лет до пенсии стукать! Это я позамызгался возле фермы, а ежели меня хорошенько поскоблить, так парень — хоть куда!
Наталья снисходительно ухмылялась, слушая его похвальбу. Он сладко затягивался, пускал через ноздри струи дыма, в паузах скучающе позевывал. Лицо у него в мелких прожилках, под глазами припухшее; ворот рубашки ослаб на крепкой когда-то шее. Вид затрапезный: на голове большущая, на грузинский манер, кепка с захватанным козырьком, на ногах стоптанные кирзачи.
— Мужики, которые в район на праздник попали, само собой, выпьют. И мне бы не мешало причаститься, — чувствуя свободу в отсутствие жены, продолжал он.
— Ничего, поговеешь денек.
— По правде-то рассудить, так меня бы надо послать, как старшего дояра.
— Да разве можно тебя? — простодушно удивилась Наталья. — Насоборуешься, весь совхоз опозоришь.
— Но-но! Зря языком не бреши! Вишь, директор везде сует эту выскочку.
— И правильно делает. Ленка молодая, комсомолка, работает со старанием. Посмотри-ка, сколько против твоего надаивает? Чуть не в полтора раза больше.
— Чудная ты голова, зря, что ли, за ней закрепили лучших коров? Дубровин сам говорил, что метит сделать Ленку чуть ли не героиней! Пущай любых коров берет себе, пущай в передовиках ходит — нам орденов не надо, без них проживем, — махал рукой Филимонов, но в тайниках его души скрывалось ущемленное честолюбие и обида на директора совхоза.
— Вот еще за прокислое молоко Дубровин даст ругань — те шесть бидонов, за которые молокозавод штраф начислил.
— В жару и мед киснет.
— В других-то бидонах хорошее было молоко.
— А это уж тебя спросить надо, ты моешь посуду.
— Да я каждый раз кипятком их ошпариваю, типун тебе на язык! — вспылила Наталья. — Доить надо почище — вот что! Опять, как не похвалить Ленку? Перед дойкой всегда вымоет коровам вымя, оботрет насухо.
— Ленка, Ленка!.. Знаешь, как это называется по-нынешнему? Культ личности. Тьфу! — с досады Тимофей плюнул себе на сапог и вышел на волю.
Тоскливо посмотрел по сторонам, чувствуя неодолимое желание чем-то отвлечься от надоевшей будничности. Лето только начиналось, было в своей благоуханной поре: перелески по берегам Воркуши расплескались свежей зеленью, несчетно населились птицами; луговина за вытоптанной поскотиной охристо зазолотилась мелкой россыпью лютиков и калужницы. Легкий ветерок бродил над деревней, чуть шевеля листву на развесистых вековых березах; пушисто-белые облачка медленно, как бы нехотя, кочевали по голубому небесному раздолью, и оттуда, словно благословляя эту первородную красоту, лилось неумолкаемое журчание жаворонков.
Филимонов рассеянно побренчал отверткой и гаечным ключом, оттянувшими карман пиджака, и направился к водяному насосу. Кое-как пустил его, так и не подбив сальник, — брызги, будто спицы велосипедного колеса, мелькали на солнце. Пока наполнялся напорный бак, посидел в красном уголке, с пренебрежительным видом щурясь на газету-районку, где были подведены итоги работы животноводов за зимне-стойловый период. Вот она, Ленка Полякова, в списке под крупным заголовком «Впереди идущие» — по тысяче четыреста сорок килограммов от коровы надоила, с большим плюсом к предыдущему сезону. Тимофей отыскал свою фамилию среди отстающих, недоверчиво воззрился на цифру 113 с минусом. «Ведь все подсчитала какая-то бумажная душа! Кому плюсов, кому минусов наставила, — едко размышлял он. — Больше того, что корова даст, не надоишь. Беда с этими передовиками, сами ерундят, и другим из-за них нет спокойного житья. Никто не забегал бы вперед, шагали бы вровень — и хлопот меньше».