Невысокий, но осанистый, по-спортивному собранный Дубровин неподвижно, как часовой, стоял в проеме ворот. Часто подносил к губам папиросу — нервничал. Он был достаточно молод — около сорока — и совхозом руководил недавно, поэтому не утратил еще надежду на успех своего хозяйствования. Возмущенный безалаберностью Филимонова он настроился весьма категорически.
Приблизившись, Тимофей заметил суровость в пасмурном взгляде серых директорских глаз, как-то неловко подержался за козырек своей потертой кепки:
— Здорово, Михаил Павлович!
Тот вместо приветствия ошарашил:
— Куда идешь?
— Как куда? На работу, — постарался изобразить наивность Филимонов.
— Нечего тебе делать на ферме, я отстраняю тебя от работы. Сегодня же будет приказ об увольнении.
Вначале такое заявление сбило Тимофея с толку, он поморгал воспаленными глазами, будто бы пыль в них попала.
— Значит, в полную отставку? Народу, что ли, лишку стало? Смотри, как бы не пришлось…
— Не придется, — перебил Дубровин. — Моя забота — кого поставить на ферму.
— Та-ак… Хорошо, уйду, только учти, если меня не допускаешь, то ни жене, ни Кольке не позволю выходить на работу — Филимоновы объявляют забастовку! Без нас совхоз не обойдется, — пригрозил напоследок.
До этого прятал глаза под кепкой, а тут осмелел, видя, что терять больше нечего, толкнул большим пальцем козырек кверху, бойко бросил под ноги окурок и с усердием повертел каблуком, точно в нем, окурке, был весь корень зла. Направляясь обратно в деревню, продолжал громко возмущаться, чтобы слышал директор:
— Коли не угоден, напрашиваться не стану — бери сам подойницу в руки! А то встал, как воевода, на пороге, раскомандовался. Я работу завсегда найду, да и прокормить есть кому на крайний случай, так что не шибко испугаешь…
Несколько дней Филимонов предавался безделью. Часто видели его на центральной совхозной усадьбе — околачивался со стариками возле магазина, как досрочный пенсионер. Контора находилась напротив, через улицу, и он специально толкался на видном месте, думая, что тем досаждает директору. Конечно, пора было подыскивать работу (и жена стала донимать), например, мог бы устроиться на лесопункт, но Филимонов помышлял свести счеты с Дубровиным и наконец нашел способ: пойти к председателю соседнего колхоза «Ударник» Кузьме Петровичу Окладникову и попросить у него прибежища.
Разговор состоялся в правлении, в просторном председательском кабинете. Окладников принял приветливо, даже с улыбкой, вероятно, догадываясь о причине Тимофеева появления.
— Здорово, здорово! Садись да сказывай, с какой заботой пришел.
— Ты, Кузьма Петрович, наверно, слыхал про мою нынешнюю безработицу? Нелады получились с Дубровиным.
— Из-за чего?
— Из-за этого дела, — неохотно пояснил Филимонов, шаркнув себя пальцами по выбритому подбородку. — С кем не бывает? Лошадь о четырех ногах и то спотыкается. Ну, а коли с фермы сократили, так у меня ведь тоже есть характер. Вот и надумал я совсем податься из совхоза — пускай Дубровин спохватится. Так как, возьмешь?
Окладников, мужик обстоятельный, ровный, не спешил с ответом, попыхивал дымом, как заводская труба; длинный, янтарно просвечивающий мундштук казался хрупким в его толстых, негнущихся пальцах. Голова у него абсолютно гладкая, лицо лоснящееся, щеки аж нависают на воротничок рубашки. Век руководит колхозом, как будто врос в председательское кресло. Прищурившись, Окладников смотрел в окно на гусей, комками снега лежавших у пруда, словно позабыл о своем посетителе, а на самом деле рассуждал со своей выгодой, примерно так: «Взять в колхоз Тимофея — не велико приобретение, но если перетянуть сюда, в Артемово, всех Филимоновых — другой коленкор. Сам Тимофей, жена, сноха и, главное, Николай — механизатор. Еще сын из армии должен вернуться, да младший скоро десятилетку окончит. Целая бригада получится! Ведь сколько мороки из-за нехватки людей». При этом он взял авторучку и стал что-то черкать на листке, имея в виду свою арифметику и вспоминая, как зимой ему пришлось пойти на эксперимент: принять на работу проезжих цыган. Думал приучить к оседлости, но они, прокормив колхозным сеном своих лошадей, скрылись, как только подул ветер-весняк. «Филимоновы — народ здешний, коренной. Нельзя упускать такой случай», — подытожил Окладников и с достоинством молвил, как будто у него отбоя не было от желающих вступить в колхоз: