Недавно я побывал в родном городе. Но не в родном доме — туда меня не пустили, объяснили, что это — военный завод. Объяснили на проходной, устроенной на месте нашей дворовой калитки. И — не одна вахтерша, встретившая меня в штыки, но и (более мирно) какое-то, видимо, начальство, следовавшее в это время через проходную. На мою просьбу взглянуть хотя бы на лестницу, подняться и спуститься, последовало: “А что — лестница?… Лестница как лестница!… Вы что, лестниц не видели?”. “Видел”, — ответил я, представив себе лестницу своего нынешнего дома с ее настенными художествами и автографами: “Танька сука”, “Светка + Ольга = любовь”, “Алена пососи”, “Kiss my…” , “Куплю телку”, “Fuck my”, “Все бляди”, “Evil is good”… “Ну вот, — дорокотал государственный, михайловский бас, — обычная лестница!…”. Начальство ушло, и вахтерша, почувствовав, вероятно, мое состояние, сказала: “А вы не расстраивайтесь, скоро тут, в этом доме, будет кооператив! Военные уйдут, можно будет, наверное, и зайти!…”. И я смотрел на него, наш дом, с улицы, видел лишь верхние этажи — зеленый металлический забор скрывал от посторонних глаз нижнюю часть дома и двор. Да, он был “забран”, наш дом, обычная история: у города не хватило средств на ремонт, отдали тем, у кого средства нашлись, а жильцов переселили в новый дом, построенный военными же, и так он и стоял, забранный этим зеленым забором и глухими стенами соседних домов, стоял по стойке “смирно” и работал: что-то в нем приглушенно скрежетало, визжало, выло, тяжко ухало… Я смотрел на него — и все во мне ныло — он был, по сути, мертв, наш дом, пуст, но, вот, работал. Работал, не зная, что умер, еще один печальный образ нашей уходящей эпохи… Но — уходящей ли? Ведь так можно бесконечно — мы же такие, “беспредельные”! Оттого, видно, и покаяться не можем, что — такие!…
Так, раздумывая, я стоял перед домом, пока из проходной не вышло уже знакомое мне “начальство”. За ним следовал высокий молодой человек. “Начальство” что-то доказывало с гневом, казалось, выговаривало парню, а тот слушал с изумленной улыбкой. То ли рядом с молодым, то ли в гневе — “начальство” выглядело стариком. И я подумал: старость это упрямое стояние на том, чего уже нет!… Но, может, это приложимо и ко мне с моим “стоянием” перед домом? И даже в большей мере?… И если этот элегантный парень сейчас улыбается так, будто удивлен, что этот старик вообще еще разговаривает, “вякает”, то как бы он реагировал на мой рассказ о нашей лестнице, например?… Сказал бы, как мой брат, застенчиво и вроде бы виновато улыбаясь: “Нич-ч-его не понял!”? Кстати, брат мой все же ушел на пенсию, вернее “его ушли”, и жена увезла его в Израиль, где живет ее родня. Мой “капитан Тушин” сопротивлялся, не хотел покидать родину, втайне надеялся, что ему, отдавшему всю жизнь оборонке, не дадут разрешения на выезд за границу. Но — дали. И он уехал. И теперь доживает век на Земле обетованной… Жизнью своей, пишет, доволен, особенно “местной медициной”… Впрочем, и мои взрослые дети покинули родину, живут теперь в Канаде. Живут неплохо, много работают. Растят своих детей… А эти сели в машину и уехали. Из проходной выглянула вахтерша и, увидев меня, сказала: “А вы еще тут?… Вы месяца через три, четыре приходите, не раньше… А лучше через полгодика!… А еще верней — через годок!…”.
Я поблагодарил ее, взглянул еще раз на бабушкино окно, в котором слепо синело небо, и пошел прочь…