Лесе шел тогда шестой год, и, конечно же, многое из того, что происходило вокруг, еще не было ей понятно. Тем не менее эта поездка в Киев запомнилась надолго. Не раз позже из тайников Лесиной памяти всплывали отдельные слова, минуты, образы этой весны, вплетаясь в ткань беспокойных, тревожных дум.
ПЕРЕЕЗД В ЛУЦК. ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНГРЕСС И УКРАИНА. ВСТРЕЧА С ДРАГОМАНОВЫМ
Прошло три года. Они были насыщены значительными событиями в жизни семейства Косачей. У Леси и Михаила появилась маленькая сестренка Лиля (Ольга). Особенно трогательно относилась к крошке ласковая и чуткая Леся. Сама еще ребенок, она заботилась о девочке так, словно на ней основная ответственность за этого маленького человека.
В ноябре 1878-го Петр Антонович Косач был переведен из Новоград-Волынского на такую же должность в Луцк. Весной туда переехала и вся семья. К тому времени Леся не только выросла, но и окрепла физически, стала смелее и подвижнее. Но по-прежнему ей не доставляли большого удовольствия шумные игры, чрезмерная беготня и суматоха.
Новое место жительства не очень-то приглянулось Лесе. В Новоград-Волынском была огромная усадьба с раскинувшимся до самой реки Случи садом. С другой стороны широкое поле, испещренное желтыми песчаными полосами. За рекой зеленый луг, дальше густой лиственный лес. Правда, здесь тоже есть река, даже полноводнее Случи, — Стырь, но вода в ней не такая прозрачная.
Летом 1878 года в Париже открылась седьмая Всемирная промышленная выставка (первая состоялась в Лондоне в 1851 году), и Косачи решили воспользоваться удобным случаем, чтобы навестить Драгоманова. Дабы не навлечь подозрений российской жандармской службы, не обходящей своим «вниманием» интересующих ее лиц и за границей, Косачи заблаговременно условились встретиться с Драгомановым не в Женеве, где добровольный изгнанник теперь жил постоянно, а в Париже. Драгоманов знал, что его резкие выступления против политики царского правительства вызывают бешеную ярость, и поэтому очень беспокоился о том, чтобы предполагаемая встреча не повредила его дорогим гостям. Тем более что он и сам намеревался приехать в Париж на Международный литературный конгресс. Когда Косачи прибыли, Михаил Петрович уже завершал свою работу и располагал свободным временем. Однако настроение у него было далеко не блестящее.
Международный литературный конгресс был созван под патронатом таких всемирно известных писателей, как Виктор Гюго и Иван Тургенев. Драгоманов решил использовать трибуну и авторитет конгресса для того, чтобы выступить с протестом против возмутительного запрета — в буквальном смысле этого слова — украинской литературы.
Дело в том, что в ответ на выступления прогрессивно настроенных кругов украинской интеллигенции в защиту национальной культуры, после доклада специальной комиссии по расследованию так называемого «украинского движения», Александр II подписал постыдный Эмский указ 1876 года. По этому указу запрещалась деятельность кружков и других организаций, если только здесь разговаривали по-украински. Нельзя было не только писать, публиковать, но даже сочинять украинские песни, драматические произведения. Ставить в театре украинские пьесы также строго воспрещалось. Олена Пчилка рассказывала, как однажды певцу пришлось исполнять народную песню «Дощик, дощик капае дрiбненько» на французском. И смешно и грустно было, когда он пел перед аудиторией…
За несколько дней Драгоманов написал, или, как он сам говорил, «сымпровизировал», брошюру на французском языке: «La Literature ukrainienne proserite par le gouvernement russe».[11]
Первые экземпляры с сопроводительными письмами были посланы в бюро конгресса и лично В. Гюго и И.С. Тургеневу, а затем Драгоманов и сам помчался в Париж с сундуком, наполненным экземплярами этих брошюр и другими книгами собственного сочинения. На швейцарско-французской границе чиновники объявили Драгоманову, что не могут пропустить его без цензурного досмотра книг и едва согласились наложить на сундуке пломбы, с тем чтобы он был осмотрен в Париже. А в Париже оказалось, что сундук отправлен в Берси. Было воскресенье, пришлось ждать до понедельника. Как назло, в сундуке остались не только брошюры, которые Драгоманов рассчитывал раздать членам конгресса в день его торжественного открытия, но и его белье и парадный костюм.
По дороге в Дижон Драгоманов узнал, что уже состоялось предварительное заседание, на котором решено было основное внимание конгресса сосредоточить на разработке проекта международного закона об охране авторской литературной собственности (авторского права) и добиться склонения всех правительств к принятию этого проекта. Больше всех в таком законе были заинтересованы французы, так как их литература переводилась на многие языки, в том числе и на русский, причем в огромном количестве. Проведение в жизнь, в практику межгосударственных отношений закона об охране авторского права сулило, таким образом, немалые прибыли французским писателям, и поэтому они — не все, конечно — старались быть лояльными по отношению к царскому правительству. В этой ситуации вопрос, предлагаемый Драгомановым для включения в повестку дня конгресса, был не совсем уместен. Драгоманов понимал это, но решил не отступать и «выпить до дна чашу, какую судьба пошлет… не огорчаясь, если в ней окажется кисловатенькая микстурка». О том, как развивались события на конгрессе, М. Драгоманов писал позже в книге «Воспоминания о знакомстве с И.С. Тургеневым», изданной в Казани в 1906 году.
«Оставшись в Париже и без брошюр, и без редингота, я, кой-как почистившись и купивши белье, успел добыть в бюро конгресса билет на вход в театр Chatelet, где должно было быть торжественное открытие конгресса речами В. Гюго, И. Тургенева, Ж. Симона и пр., и поместился по возможности в тени, желая вообще держаться в роли зрителя, пока я не добуду экземпляры моей брошюры. Но в первую же четверть часа меня окликнул знакомый русский литератор, потом другой, — и объявили мне, что Тургенев обо мне спрашивал и просил их разыскать меня. Но вот на сцене театра появился учредительный комитет конгресса, среди членов которого нетрудно было узнать знаменитую фигуру Тургенева. О речах французов на этом заседании говорить не буду. Упомяну только о речи В. Гюго, которая представляла собой гимн парижскому универсализму и оканчивалась намеком на необходимость амнистии… В. Гюго никаких радикальных заявлений больше не делал, а только принимал божеские почести и прикладывал свою олимпийскую печать к резолюциям конгресса.
Тургенев говорил, помнится, сейчас после В. Гюго. Очевидно, публичный оратор из нашего романиста был плохой: довольно сконфуженная манера, какой-то писклявый голос, слабый, особенно для его фигуры, да и содержание посредственное…
Русская печать славянофильско-шовинистического направления порядком разбранила Тургенева за эту речь, да и тотчас после заседания, в буфете театра, куда повели меня русские знакомые для представления Тургеневу, некоторые из русских литераторов заметили ему, что он слишком уж много авансов дал французам. «Да ведь они другого языка не понимают, — оправдывался Тургенев, — и никаких иностранных литератур не ценят и не знают». Тут же он рассказал анекдот о том, как В. Гюго в разговоре с ним смешал драмы Шиллера и Гёте.
Относительно моего рапорта конгрессу об украинской литературе у меня с Тургеневым установилось такое соглашение: завтра спозаранку я отправлюсь в Берси, получу свой сундук и к 11 часам привезу свои брошюры Тургеневу, он раздаст их членам конгресса в послеобеденном заседании, а потом мы выберем день, когда Тургенев сделает доклад о моей брошюре, я скажу несколько слов, и, смотря по обстоятельствам, предложена будет резолюция. Надежд на большой успех и Тургенев не имел и заметил мне, что иностранцев на конгрессе мало, а большая часть членов — французы более или менее коммерческого направления, причем молодые романисты, как Доде, Золя и др., отсутствуют.