— Как же скучали мы, доченька. Почему так долго шла?
От них пахло землицей, грибами, болотной затхлостью. В пробитую маменькину голову набилась хвоя, в глазах Младки ворочались черные жучки.
— А ты пошла прочь, подлая!
Снова гневный крик, за ним — удар и визгливый вой.
Морок расползался на лоскуты. Пошли рябью и истаяли и тятка, и маменька, и братец. Где были — там гнилые пни. Ноги Бесы по голень ушли в болотную жижу, вокруг — трясина да чернота, впереди — провал. Оттуда шел нутряной подземный гул, точно глубоко-глубоко внизу ворочались гигантские шестерни.
— Стой, Василиса! — повторил Яков Хорс. — Я сейчас тебя вытащу.
Осыпав Бесу лиловыми перьями, тяжело порхнула певчая птица. Стонала, нелепо взмахивая подбитым крылом, из темных глаз, опушенных длинными ресницами, катились крупные слезы, а где они падали — там вырастали ползучие травы.
Беса всхлипнула. Ноги увязали сильнее, тянуло к провалу, будто кто вытаскивал из-под башмаков единственную твердую опору. Она видела, как Хорс озирался, раздумывая. Как одной ногой наступил на сухую ветку и переломил ее, как принялся обдирать сучья. Одной рукой управляться ему трудно, как собрался помогать?
— Сейчас сладим, — пообещал, будто прочитав мысли.
Мигнул у головы огонек оморочня.
— Хват! — радостно вскрикнула Беса, и не удержалась.
Нога поехала вниз, с шумом и грохотом посыпались в пропасть комья глины и сухие ветки. Пискнув, Беса ухватилась за склоненную еловую ветку, а ноги ухе повисли над провалом.
— Крепись!
Упав плашмя на землю, Хорс перекинул ветку. Держал одной рукой, ногами цеплялся за корни. Хват метнулся к Бесе, и она почувствовала, как невидимые руки подхватили ее под колени и толкнули вверх. Подтянувшись, она перехватила ветку и задышала, скосив глаза: внизу булькала и пузырилась жижа, что-то чавкало, скрипело, обдавало затхлостью и жаром.
— Не смотри! — крикнул Хорс и принялся тянуть.
Беса поползла по грязи и тине. Невидимые руки подхватили под мышки, потащили живее. Хорс стиснул зубы, обхватив ветку локтем изуродованной руки, изо всех сил тянул на себя. Вот еще немного — трясина уже не засасывала, спрессовалась в тугие комья, кочки попадались чаще, и Беса, наконец, почувствовала под собой твердую почву. Вздохнув, выпустила ветку и, сев, разрыдалась.
— Ну, теперь уже все, все, — ласково проговорил Хорс. Подсев, обнял ее за плечи. От него пахло болотом и сухой хвоей. Оморочень танцевал, то отлетая к провалу, то возвращаясь вновь.
— Я видела родителей, — пожаловалась Беса.
— Это был морок, — с сожалением ответил Хорс, — песней Сирин-птицы наведенный. Дурной знак, Сирин беду вещает, и хорошо, я подоспел вовремя.
— Как Даньша?
— Спит. Хват за ним смотрел, да ослушался меня, тоже поспешил на помощь.
— Хорошо, что ослушался, — вздохнула Беса, утирая с лица грязь и слезы. — Что же такое там, внизу?
Опасливо глянув через плечо, сглотнула, поджала губы. Еле слышимый гул вращающихся шестерней преследовал до сих пор.
— Навь, — ответил Хорс. — А впрочем, пока это не надо знать. Просто не сбегай так больше, хорошо? И прости за обиду.
Беса подняла взгляд. Лицо у Хорса серьезное, брови сдвинуты. Волновался так? За нее?
— Ты вон какой, — всхлипнув снова, заговорила сбивчиво. — Жизнью ради меня рисковал. К лекарскому делу самой Гаддаш благословлен, и дом не дом — хоромы, и мертвые чудища в услужении, даже сама кровь — барская, — Хорс хмыкнул, и Беса мотнула головой. — Не спорь! Я же все понимаю, не думай, что дурочка поворовская. К тебе со всего света съезжаются, поклоны бьют да ручки целуют. Тебе ли с поворовскими гробовщиками да мехровыми детьми родниться? Неправильно это! Таких, как я, в Усладных домах, поди, целовал-ласкал, а захотел бы — боярыню сосватал…
Икнула, замолчав. Хорс накрыл ее губы своими. Целовал долго, нежно, осторожно по спине гладил здоровой шуйцей. В животе у Бесы снова тепло-тепло стало. Вздохнула, отстранившись, опустила голову:
— Я же грязная, что поросенок…
— Когда это смущало? — усмехнулся Хорс. — Я ведь старовер-выползень, мне можно.
Она вздохнула, улыбаясь глазам и ртом. Губы горели от поцелуя.
— Так вот, как это бывает, — прошептала, обмирая от внутреннего огня. — Думала, так только в грамотах пишут, что поцелуешь — а сердце тает, любишь — и в груди жжет, и в животе будто щекотка. Да что говорить? Ты, верно, получше меня знаешь.