Вышел из полуподвала на улицу, дунуло в лицо сквозняком питерским, полегчало голове, но так мне, доктор, стыдно стало! Стыдно, стыдно, Василий Иванович, - необъяснимо стыдно, даже, доктор, как-то не по-человечески стыдно, такой же стыд разъедал, наверное, грецкий орех, который корешки в землю запустить надумал, а его кабаньим копытцем сковырнули и схрумкали; и в бензиновой вони питерской улицы мне чудилась вонь из кабаньего хайла, и от этого стыдно, стыдно - за дома обшарпанные, за людей угрюмых, за блевотный запах из подъездов, мимо которых я проходил. Шел я не домой, в "Сайгон", чашку кофе после ночной смены пропустить.
Стыдно на крыше дома "НАРОД И ПАРТИЯ- ЕДИНЫ!" читать, все новая заповедь мерещилась:
"СЕМЬЯ - ФОРМА СЕКСУАЛЬНОЙ ЭКСПЛУАТАЦИИ ЖЕНЩИН. ДОЛОЙ СЕКСУАЛЬНЫХ ЭКСПЛУАТАТОРОВ!"
Стыдно за всех и за себя в особенности, потому что другим-то, может, и втемяшили в подкорку, что живут они лучше не придумать, и весь мир на нас равняется, но я-то не верю этому блефу, но, принимая его,- поддерживаю, как молчаливое большинство. Стыд мне кожу ест, словно меня голого прилюдно крапивой высекли. А тут еще мысль сквозанула дикая: год с Витушкой прожил и не смог ей объяснить, что ко лжи стремиться стыдно, не смог иль постеснялся; и тоже, - тридцать три года я в обманутой стране живу и кроме как кухонными трепами и брежневскими анекдотами ничем не попытался блеф разрушить. Год и тридцать три года - все псу под хвост, задарма прожиты..,
- Дзяньк! Трамвай под носом! Я отпрыгнул назад, уступая дорогу трамваю, вдруг - глаза в глаза лицо Виталика Верхоблядова за окном вагона.
Он мне по стеклу стучит, обрадовался случайной встрече, знак подает, что на остановке он выскочит, а я чтобы к нему шел. Остановка за углом, метрах в пятнадцати...
Я еще махнул ему рукой машинально, мол, ладно, в "Сайгоне" встретимся, и тут меня скрутило, доктор.
Доктор! Василий Иванович! Я к вам как Петька из анекдотов обращаюсь! Это можно и не записывать, это каждый человек должен изначально, с пеленок знать: не касайтесь, сторонитесь зануд с подловатым нутром! Он продаст вас с улыбочкой и потом в милую шутку все обратит, а если не продаст, то рядом с ним вы все равно испачкаетесь. У колодца - да не напиться, у дерьма - да не измазаться.
Ведь это он, Виталик Верхоблядов, моего друга под семидесятую-прим подвел.
Фамилия его настоящая Верхоблюдов, но он не обижается и на неблагозвучного "Верхоблядова", и, кажется, сам себе эту кликуху придумал. Как бы упреждая кличку заспинную.
Я его лет десять знаю: одно время соседями были. Он на радио в молодежной редакции ошивается. Всех и все знает, всюду без мыла проникнет, сотворит пакостливый репортаж, а потом тебе же в "Сайгоне" или в "Дохлом Голиафе" на Васильевском с улыбочкой объясняет:
- Иначе нельзя, Саня. Ведь я же советский журналист, а журналистика это вторая по древности после проституции профессия!
И улыбается, улыбается довольный:
- Мне платят за строки и за минуты в эфире, а не за то, что я на самом деле думаю. Пусть думают Они! - пальцем в потолок.
А ты сидишь напротив его, как оплеванный, и поддакиваешь сочувственно:
- Да, вот такая у вас, советских журналистов, сучья профессия: вторая по древности после проституции...
Трамвай громыхнул за угол. Скрипнули на остановке тормозные колодки, я уже сжался от неотвратимости верхоблядского рукопожатия, ведь даже после того, как он друга моего заложил, а потом "подвал" в вечерке тиснул: "Клеветник с комсомольских билетом" с подзаголовком "Враждебная радиопропаганда Запада действует", - я не оборвал с ним отношений, быть может, от страха, быть может, от недостатка брезгливости. Но сейчас, ошпаренный вселенским стыдом, я чувствовал, что если коснусь руки Верхоблядова, то меня просто-напросто разорвет!
И спрятаться негде!
Проходного двора нет.
Через дорогу не перебежать - догонит!
В "Сайгоне" разыщет!
Сквозь землю не провалиться - асфальт в пять слоев, а под ним екатерининская мостовая!
Выхода не было!
Мутные стекла домов пялили сквозь меня пыльные бельма. За углом уже слышались шаги Виталия Верхоблядова. Я, отчаявшийся, затравленный человек, с ужасом смотрел на свою руку, в которую через пару секунд вцепится в лжетоварищеском рукопожатии верхоблядовская рука, - и -..., и
- Взлетел!
Радиокорр и стукач Верхоблядов прошел подо мной.
Замер.
Оглянулся.
Поправил очки. Осмотрел перекресток внимательно - медленно поворачивая голову, как подводная лодка перископ.
Меня нигде не было. (Для него).
Верхоблядов вздернул к лицу левую руку, зачем-то засекая точное время. Я парил над ним на высоте пять метров и чуть не давился от смеха: сверху Виталик смотрелся на редкость комично - серая шляпа-пижонка на куче тряпья.
Верхоблядов рванулся в сторону "Сайгона", очевидно, решил, что я уже там, в очереди за кофе; а я, взмахнув руками, взлетел выше и выше! Выше трамвайных проводов, балконов, крыш, утыканных телеантеннами, - вид открывался изумительный!
Справа от меня уходила к Неве Невская першпектива, изламываясь клюкой перед Дворцовой площадью.
Прямо передо мной шпиль Адмиралтейства стягивал к себе легкую сетку сереньких улиц.
Купол Исаакия вдали, купол Казанского напротив маленького мячика на крыше Дома книги.
Храм Спаса-на-Крови в лесах, в вечных лесах, как боярин в лохмотьях юродивого,
и,
крыши,
крыши,
крыши - Бог ты мой!
Никогда бы не подумал, что крыши Питера могут быть так красивы и пластичны.
Серыми жуками катились подо мной машинки и усатые троллейбусы.
Темные фигурки людей скапливались в отрядики на перекрестках и вдруг, по единому знаку, устремлялись бегом друг на друга в атаку: словно колонны солдат из враждующих муравейников. Но стычек не было - отрядики просачивались сквозь встречные ряды, и люди вновь замирали на перекрестках, уступая дорогу автомобильным жукам и длинным желтым гусеницам спаренных автобусов.
Лететь оказалось удивительно легко и радостно!
Да, именно - легко и радостно!
Чисто и свободно!
Никто не толкался, ничто не давило!
Воздух и небо вливались в меня!
Мои легкие переполняла радость, а невесомое тело послушно было каждой моей мысли, - я сделал вираж, по спирали взлетая еще выше, и вдруг "тра-та-та-та-та-та!" - милицейский свисток прошил подо мной небо, как очередь зенитного пулемета.
Меня отшатнуло. На углу Литейного и Невского собралась толпа.
Перепуганные автомобили замерли нестройным стадом. Желтая милицейская ПМГ истерично ревела сиреной, как ишак с колючкой под хвостом.
Я резко спикировал во двор углового дома, ощутил под ногами землю, свидетелей приземления не было, две старушки на лавочке сидели спиной ко мне. Одернул сбившийся свитер, оправил брючины, закурил, успокаиваясь, и вышел на улицу к месту происшествия.
В толпе вскрикивали и задавали вопросы. Полная женщина, прижимая к груди пухлую сумку, скороговоркой объясняла:
- Покушение на милиционера. Бандит в синем свитере хотел револьвер срезать. Скрылся.
Я протолкнулся к центру. Молодой старшина, тараща глаза, сидел на асфальте, поддерживаемый санитар-кой.