Дети это очень хорошо поняли.
Можно даже сказать, что они поняли это слишком уж хорошо. Вот как мы об этом узнали.
Однажды Павлик получил двойку и ничего нам не сказал. Но ведь, как всем известно, родители подписывают дневник. А Павлику не хотелось показывать такую неприятную вещь, как двойка.
– Знаешь, – сказал он сестре, – наши родители будут очень волноваться, да и у бабушки неважное сердце, – им никак нельзя показывать дневник.
Они посоветовались друг с другом и решили, что дневник подпишут сами.
Так и было сделано. Никто не заметил подделки, и всё обошлось.
Но через неделю последовала новая двойка.
И опять наши дети решили нас не волновать, и опять вспомнили про бабушкино неважное сердце. И опять сами подписали дневник.
Кончилась эта история довольно печально. Я встретила на улице Зинаиду Павловну, учительницу, и она спросила, не тревожат ли меня Павликовы двойки. Представьте, каково было мне это услышать!
Я совсем не так уж боюсь двоек – двойку можно исправить. Вот когда мне врут – этого я боюсь как огня.
А мои дети смотрели на меня невинными глазами и говорили:
– Мы не хотели вас волновать, тем более что у бабушки неважное сердце.
– Негодяи! – кричала я им. – Это не меня боялись вы взволновать, это вы себя боялись взволновать!
– Не кричи так страшно на детей, – говорила бабушка, у которой теперь и в самом деле заболело сердце.
– А им не пришло в голову, что лучше бы не волновать нас и не получать двоек! – кричала я. – Это дурацкая страусовая политика! – кричала я.
– Объясни им, по крайней мере, что такое страусовая политика, – монотонно говорила бабушка, – они не понимают.
– Прятать голову в песок, оставляя всё остальное на съедение врагу, – вот это что такое!
– На страусов клевещут! – несерьёзно крикнул, высунувшись в дверь, папа.
– «Боялись волновать»! – кричала я. – А двойки домой приносить – этого они не боялись?
Словом, я тогда раскричалась на весь дом, и нагоняй они получили изрядный.
А потом в школе произошло ЧП; не вам мне объяснять, что ЧП – это чрезвычайное происшествие.
И происшествие на самом деле было ЧП.
Тот же самый Славка, от великого ума должно быть, взял газету, поджёг её и сунул в парту, но не в свою, а в Павликову. Там начали гореть тетрадки и обгорела с одного боку Павликова шапка.
Тут уместно сказать несколько слов о шапках.
В эту зиму наши мальчишки просто с ума посходили из-за своих шапок. Пошла мода опускать козырёк ушанки на самый нос, так что смотреть можно было, только далеко откинув назад голову. Так они и ходили теперь, задрав головы и стараясь через козырёк и переносицу хоть что-нибудь разглядеть.
Меховые ушанки в тот год были у наших мальчишек в большой цене.
Именно такая меховая ушанка и обгорела с одной стороны, когда злосчастный Славка сунул в парту горящую газету.
Сын выхватил книжки и шапку, загасил пламя, и всё обошлось бы тихо, если, конечно, не считать того, что Славку сильно вздули, но тут, на беду, мимо двери проходила классная руководительница. А из парты ещё вырывался дым – там догорала какая-то бумажка.
Представляете, как рассердилась классная руководительница!
– Кто это сделал? – грозно спросила она.
– Не знаю, – сказал Павлик.
– Не знаю, – сказал Славка.
– Валя, – обратилась она к моей дочери, – ты что, тоже не знаешь, кто это сделал?
– Не знаю, – ответила Валя.
Все трое, конечно, сказали неправду. Славка знал, потому что сам сунул в парту горящую газету. Павлик знал, потому что не мог не видеть, как её туда суют. А дочь моя сидела сзади них, как раз за Павлом, и тоже, по всей вероятности, видела, как всё это произошло.
Но все трое сказали своё «не знаю».
И вдруг поднялась Таня Кузьмина, которая сидит на одной парте с моей Валей.
Таня дрожала с головы до ног, она вытянулась в струнку, лицо её было бледно («Она очень нервная», – пояснила мне дочь, рассказывая всю эту историю).
– Зинаида Павловна, – сказала Таня дрожа, – газету в парту сунул Лобанов.
Лобанов – это фамилия Славки.
– Хоть один-то честный человек нашёлся, – заметила Зинаида Павловна и велела Славе следовать за ней.
Тогда вскочила Валя и диким голосом завопила, что Таня врёт, хотя, как вы сами понимаете, Таня говорила чистую правду.
И вот обе эти девчонки стояли друг против друга за одной партой, разъярённые, потрясённые, одна – это Таня – тем, что её несправедливо обвинили во лжи. А другая? Другая, моя дочь, не могла бы объяснить, почему она поступила именно так, а не иначе, но была разгневана и считала себя правой.
– Кто же это сделал? – спросила её Зинаида Павловна. – Кто же, если не Лобанов?
Валя смотрела на неё во все глаза – как я знаю эту её манеру смотреть во все глаза! – и ничего не отвечала.
– Я не думала, что ты умеешь так лгать, – холодно сказала ей Зинаида Павловна и ушла, уведя за собою Славку.
Ему предстоял весьма неприятный разговор с директором.
Лишь только за ними закрылась дверь, класс взорвался: все разом вскочили и разом закричали. Сперва ничего нельзя было понять, а потом оказалось, что одни считают правой Таню, а другие – моих ребят. Одни кричали: «Это не по-товарищески!» Другие: «С какой стати замалчивать?!» Спор разгорался с силой пожара, и вот наконец было выкрикнуто страшное слово «доносчица». Представляете, какой это был ужас?
В тот день мои дети прибежали домой страшно взволнованные. Они бурно защищались, доказывая свою правоту.
– А что нам было делать – доносить, да? – спрашивал сын.
– Пожалуйста, – сверкая глазами, говорила дочь, – мы с Павликом могли бы сказать, что отказываемся отвечать на такие вопросы, пожалуйста. Только вот что бы сказала нам на это Зинаида?
Конечно, это не очень почтительно, но ребята мои за глаза всегда называли Зинаиду Павловну просто Зинаидой, и я ничего не могла с ними поделать.
– Разумеется, это было бы невежливо, – задумчиво ответила я. – Хорошо, что вы так не сказали.