— Ой, боюсь боюсь, меня цыганка украдет! — завизжал, как зарезанный, Шурка Фролов.
Мальчики зашагали по накалившемуся за день шоссе.
Ерзунов шел злой и молчаливый.
А Павлик отчитывал на все корки сперва Александрова, после него — лопоухого Корненку, а потом — Чистякова.
Темнота. Глубоко в лощине, где слаб ветер, черною стеною леса окружен костер. Лица ребят как будто натерты огнем. Над костром на шестах подвешен котел, — в нем варится каша.
Ребята молчат, насторожив слух.
— У-угу-гу-у-у-у, — воют шакалы.
— И противно же они воют, — говорит Мишка Волдырь, Шурка Фролов как-то по-особенному складывает руки и начинает подвывать шакалам.
— Брось! Итак сосет, — толкает его Мишка.
— Жаль, Николай Иваныч не пошел.
— Лучше бы дядя Сережа. Он с ружьем.
— Он без девочек не хотел.
В черной тишине леса слышится хруст, ближе и ближе.
— Кто-то идет, — говорит Чистяков, старательно помешивая кашу в котле.
— Хруп-хруп, хруп-хруп, хруп-хруп… — все ближе подходит шум.
Вот из-за деревьев показалась чья-то фигура. Рослый парень в кожаных туфлях-пóстолах подходит к огню. Это — пастух, что поблизости пасет коз.
— Кирюха! — радуется Корненко, — как ты нас нашел?
Пастух усмехается и садится наземь. Он обхватывает колени руками и смотрит в огонь.
— Ты не боишься шакалов? — спрашивает Корненко.
— Они человека не трогают. Вот кабан — другое дело.
— А здесь есть кабаны?
— Теперь нет. Говорят, в семнадцати верстах вверх по ручью у них водопой, — следы видали. А прежде были и здесь. Мы в голодные годы пять кабанов и двух медведей съели. Да вот, еще месяца за два до вашего приезда я сам одного утопил.
— Как утопил?
Охотник, если у костра разговор поведет, — непременно врать станет. Так ужу них повелось.
— Иду я лесом, один и без ружья, — говорит Кирюха — и вдруг на меня, посреди бела дня, туша как вырвется! Испугался я насмерть и задал тягу. А он за мной — как камень с горы.
— Большой был кабан-то? — перебил парня Чистяков.
— Здоровущий! Клычища — во! Я все сильней нажимаю, слышу — храпит за плечами. Я — вбок, и назад побежал. А он с разгону пролетел вперед, дал маху. Повернул, снова за мной, опять нагоняет. Опять я его таким же манером обманул.
— А ну, запнулся бы?
— Он бы меня в один миг смял. Только я бегаю прытко. Решил я его так к одному месту подманить — там обрыв крутой, а под ним вода. Только далеко туда, — ну, думаю, черта с два, догонишь! Пру это я — света не вижу. Две недели потом ноги болели.
— А кабан?
— Он в ярость вошел — чуть на деревья не налетает. Подлетел я к обрыву, ногу о сук пропорол, чувствую — кровь хлещет. А он по пятам— духом своим мне ноги обжигает. Эх, думаю, была не была! И в воду!
Ребята ахнули. Смолистый сук треснул и заиграл яркими языками.
— Нырнул я глубоко, и вбок, слышу — бух! — в двух шагах от меня пузыристым комом мой кабан туда же!
— В воду?
— В воду. Выплыл я, воду ему в сопатку хлещу; тут братишка мой подоспел, — как раз купаться пришел. Обрыв крутой, кабану не взлезть; а мы камнями наяриваем. Так и утоп.
— Так совсем и пропал? — ежась, спросил Мишка Волдырь.
— Зачем пропал? Мы его на берег выволокли, сколько дней потом свинину особачивали! Девять пудов — шутка ли?
— А не врешь ты? — спросил Ерзунов.
— Чего мне врать. Я тебе хоть завтра могу щетину его принести. Увидишь — в два вершка щетина.
Снова стало тихо. Где-то звонко и весело застрекотал сверчок.
— Не подгорела у тебя каша-то? — спрашивает Кирюха кашевара и тянет носом воздух.
— Маленько подгорела, — смущенно отвечает Чистяков.
— А то был у нас еще такой случай, — начал Кирюха, подсаживаясь поближе к котлу и вооружаясь большой деревянной ложкой. — Пошло нас человек двадцать ребят, — и железнодорожников, что на линии живут, и греков из Вишневки, собирать дикую черешню. Черешни здесь у нас в ущельях тьма, — поживете — сами увидите. Только дикие черешни высоки очень, собрать трудно. Вот мы и решили одну старую черешню свалить.
Она у самого обрыва стояла, так что ей жизни все равно был год-другой. А дерево громадное, с него одного ягод можно пуда два собрать. Только трудно так срубить было, чтобы в пропасть не упало. Случился тут черкес один, Ахметка. Ловко так он петлю на сук накинул, говорит — подрубайте с того конца. Рубили мы долго.
— Ну, — кричим, — Ахметка, берегись, как бы не раздавило.
Он в сторону за веревку тянет. Нет, дерево не идет. Еще глубже подрубили. Крякнуло оно, треснуло, стало опрокидываться, чуть Ахметку не подмяло. Зашумело сильно. Чуть упало, мы к нему. И вдруг из ветвей — медведь!