Выбрать главу

Фурманов Дмитрий Андреевич

Летчик Тихон Жаров

Дмитрий Андреевич ФУРМАНОВ

ЛЕТЧИК ТИХОН ЖАРОВ

Рассказ

Тих, прозрачен и душист июньский вечер. По березовой роще из конца в конец легким аукающим звоном плывут шорохи, высвисты, четкая дробная трель вечерних птиц... На просторной круглой поляне, у самой опушки, будто картонные белые домики, приникли в траву парусиновые палатки летчиков.

Там, в тени, спасаясь от туч комарья, с накрытыми лицами расстегнутые, раздетые, в одном белье, с цигарками в зубах, кто с книжкой, кто с газетой - лежат они в сумерках, отдыхают. Или сбираются артелью - и через поляну, за рощу, на Валку купаться. Валка - узкая, тихоструйная речонка с отлогими берегами, глухо заросшими высокой травой. На Валке такая же тишь, даже тише, чем в роще. Только в осоке кряхтят тяжело и мерно огромные жирные лягушки... Над водой, над тихими, чуть слышными струями прозрачной газовой сетью поднялся вечерний туман... Из-за реки глухо, невнятно откуда-то издалека слышны голоса - это в деревне. Туда летчики ходят брать молоко, а иной раз по вечерам шатаются к девушкам: песни петь, играть на гармонике или парами, ныряя во тьму, пропадают за прудом, в лугах, в перелесках...

Сегодня вечером никто нейдет ни купаться, ни к девушкам на деревню. Сегодня у всех на душе тяжело и мрачно, лица у всех угрюмы и строги: за рощей, на пригорке, под свежим холмиком земли они зарыли сегодня лучшего и любимого товарища - Никиту Зорина. Он погиб в воздушном бою, обуглился до костей в пламени сгоревшего самолета. За три недели схоронили двоих, но особенно тяжела была эта последняя утрата - и сегодня целый день ходят все с понурыми головами, стараются реже встречаться, меньше говорить: каждому хочется выносить, изжить в себе свое цельное, недробленое горе.

Из дивизии прилетел новый летчик, Тихон Жаров, - он работал на московском аэродроме и, говорят, считался одним из лучших. Здесь его знает Крючков, они в прошлом году вместе летали где-то под Киевом.

Каждое утро, на заре, из-за леса подымается неприятель, и нашим стареньким, растрепанным самолетам не под силу справиться с ловким, быстрым хищником. Завтра против него подымется Жаров, новый летчик - и будут снова в напряжении, с тревогой ждать товарищи рокового исхода...

Жаров весь день кружится у машины - осматривает гайки и винты, ощупывает, привертывает, смазывает, приглаживает ее, как любимого человека... Он приходил сюда с техником, и целых полтора часа они простояли над машиной, заглядывая и прощупывая со всех сторон, или, лежа на спине, подползали под широко раскинутые крылья и снова высматривали, щупали, мазали холодные винтики, гайки, болты. Жарову хорошо знакомо это тревожное состояние перед решительным делом - не впервые вылетать ему в неравный бой, но сегодня тревога как-то особенно свежа, а мысль по-особенному чутка, быстра и неспокойна. Что это: неверие ли в свои силы, или опасение за испытанного, но усталого, растрепанного друга - за свой аппарат? Или еще что?..

Может быть, скорбь товарищей о дорогом покойнике - не передалась ли она и ему: круглый холмик влажной, свежей земли нейдет из головы.

Жаров мимо старта, где с распростертыми крыльями выстроились в ряд самолеты, мимо крайней палатки поплелся тихо по узкой лесной тропе, сам не зная куда и зачем идет...

У самой реки столкнулся с Крючковым - тот в жестяном измызганном чайнике с веревочной ручкой тащил воду на вечерний чай.

- Ты что тут бродишь один? - окликнул он Жарова, улыбаясь бесцветными водянистыми глазками. - Аль не привык к новому месту?..

- Да вот тут... - начал было Жаров, но понял, что отвечать собственно нечего, - не кончил, спросил сам: - Заправиться?..

- Идем вместе, - ответил тот, подходя к Жарову и подхватив его под руку.

Повернули, пошли по тропинке обратно и мало-помалу разговорились, ушли в воспоминания о прошлом, о работе под Киевом, о живых и погибших товарищах... Чайник с водой уж давно подвесили у придорожной березы и ходили взад-вперед, увлеченные разговорами.

Худенький, узколицый Крючков, с рыбьими глазами, мочальными припущенными волосами, одетый в несуразно растопыренные галифе, юркий и франтоватый недалекий человечек - никогда по-настоящему не был близким товарищем Жарову, но теперь они разговорились, как близкие друзья, и Крючков совершенно не испытывал той обычной робости и чувства неравенства, той неловкости, с которою прежде подходил он к Жарову. Его не давила грузная, широкая фигура товарища, не смущали пристальные, тяжелые взгляды черных глаз, и вся речь Жарова, прежде казавшаяся такой пренебрежительной и высокомерной, показалась ему теперь простой, откровенной и задушевной... Он задорно, торопясь и сбиваясь, польщенный в глубине души такою переменой, высказывал Жарову свои мысли:

- Наше дело воевать, - горячился он, - воевать, и больше ничего... Все разговоры о мирном применении авиации, по-моему, одна только чушь. За ширму прячутся, очки втирают, а на самом деле одно у всех идет приготовление - к войне... И кто больше приготовится - тот наверху. Далеко нам еще до того, чтобы дамочек по воздуху катать...

Крючков не имел никаких специальных познаний в авиации, он был летчик - и только, да и среди летчиков никогда не считался особенно примечательным. Он был неглуп, но как-то легковесен и крайне неубедителен. Учился когда-то в гимназии и сохранил от той поры дурную привычку ввязываться в спор на любую тему, со значительным видом сообщая разные услышанные новости или мысли и факты из последней прочитанной брошюрки; все это, разумеется, выдавалось за собственное достояние, но чуткий собеседник уже с первого слова умел раскусить незамысловатую личность Крючкова... Тихон Жаров, наоборот, дело понимал и интересовался им серьезно, и тех, которые с ним сталкивались, всегда приятно волновало его отчетливое, твердое знание и глубокая уверенность в том, что говорит. Таких "фендриков", как Крючков, эта серьезность Жарова отпугивала от "ученых" разговоров, и сам Крючков, встречаясь с Тихоном под Киевом, постоянно чувствовал себя перед ним на положении ученика. Но сегодня все обстояло по-иному... Когда он высказался горячо и торопливо, Жаров, посмотрев ему спокойно в глаза, сказал:

- Так я тебе не про завтрашний день и говорю, я на будущее...

Горячка Крючкова, видимо, нисколько его не задевала, не передавалась: он говорил тихо и спокойно, как всегда.

- Ты о настоящем, а я про будущее, - гудел он угрюмым, мрачным басом. - Война... Что такое война? Война только средство... Придет время, когда ее не будет, - и тогда...

- Дамочек катать! - хихикнул Крючков.

Ввернуть "словечко" доставляло ему всегда величайшее удовольствие.

- Да што ты, в самом деле, - посмотрел на него укоризненно Жаров, - у тебя только дамочки одни перед глазами - неужто больше и делать нечего?.. Ты, братец, очень, как бы это сказать?..

Жаров пальцем пошарил лоб, улыбнулся и, не желая обидеть собеседника, подыскал с трудом подходящее слово: - Ты очень... забавно представляешь себе это будущее... На наших птицах быстрей, чем поездом, - и легче, и безопасней, и удобней, да и дешевле - на них проделаешь что угодно: и груз вези, и пассажиров, почту, и в земельном деле пригодится, в охоте ли, в научной ли какой экспедиции, в работах астрономических, в изыскательных работах - на наших птицах, так рванем вперед, как ни в какой другой области... Это теперь еще не всеми понято, многие думают, что птица стальная только для войны... Большая, брат, ошибка. Это значит - из-за дров не видеть лесу...

Жаров снял пилотскую шапочку, чуть державшуюся на лохматой, кудрявой голове, и всей пятерней провел ото лба к затылку...

Крючков уж давно опустил его руку и жестикулировал, поспевая за Тихоном со стороны, и, как бы не надеясь на силу одних своих слов, размахивал перед носом Тихона кулаками, выводил каракули по воздуху или отчаянно тыкал в пустоту указательным пальцем, словно старался что-то нащупать, во что-то долбануть. Тихон шел и смотрел перед собою, редко поворачиваясь в сторону и как бы совершенно не замечая Крючкова. Но он не пропускал ни одного слова, на все отвечал и спорил с явным удовольствием... Хотя он и понимал, что от Крючкова мало что можно услышать толкового, но ему самому хотелось высказать и даже выслушать собственные свои мысли... Поэтому, нисколько не обижаясь на легкомысленные возражения товарища, он отвечал сам себе на те вопросы, которые роились в голове и которые только отдаленно связаны были с теми вопросами, что задавал Крючков.