— Нет, верю, — сдержанно отозвался Мочалов. — Однако на одной интуиции не проживешь. Без приборов не обойтись. Ведь мы теперь будем летать в любых условиях. Понимаешь, Кузя, в лю-бых! Если на войне для нас существовало понятие «нелетная погода» и мы в такую погоду не летали, то теперь с этим понятием придется распрощаться. Понял? А что касается приборов, то мог быть случай, о котором ты рассказал. Да только теперь дело двинулось дальше. Теперь у тебя целая группа приборов будет, и если один забарахлит, то по другим это сразу установишь и правильное решение найдешь… знания для этого только нужны будут. Знания инженера, не меньше!
— А мне разве знаний не хватит? — пожал плечами Ефимков. — Я еще на своем коне со своими знаниями далеко уеду.
— А если коня дадут другого? — спросил Мочалов, вспомнив, что Кузьма Петрович имел обыкновение называть свой истребитель либо «конем», либо «буренушкой».
— Ты про реактивный? — весь загорелся капитан. — Эх, Сережа! Да я сплю и во сне его вижу!
— Ну, ну, — одобрительно произнес Мочалов, — это хорошо, что ты так в себе уверен. Но учиться тебя реактивная техника заставит. Сам поймешь. Может, я и прописные истины говорю, но это так. Вот тогда и на реактивном класс покажешь.
— Покажу! — подхватил Кузьма Петрович и сильной ладонью ударил себя в грудь. — Есть еще порох в пороховницах.
— В этих-то есть, — засмеялась Галина Сергеевна и, потрепав его по голове во второй раз, спросила: — А вот в этих-то как?
— Достаточно и в этих.
— Ну, а если не хватит, — вмешался Мочалов, — тогда я на правах командира эскадрильи заставлю тебя и в них подложить пороха.
— Правильно, — одобрила Галина Сергеевна, — оказывается, в вашем лице, Сергей Степанович, я надежного союзника в своей справедливой войне приобрела.
Ефимков упрямо закряхтел.
— Я вам словами Маяковского лучше отвечу. Помните: «Мы диалектику учили не по Гегелю».
— «Бряцанием боев она врывалась в стих», — подхватил Мочалов.
— Вот, вот. Именно бряцанием боев, — продолжал Ефимков. — Помнишь Канта с его теорией «вещи в себе» и непознаваемости мира?
— Чего это тебе вдруг припомнился Кант? — засмеялся Мочалов.
— А для философии: «бряцанием боев врывалась в стих», — серьезно ответил Ефимков. — В сорок пятом году мы штурмовали Кенигсберг, тебя в нашем полку тогда уже не было, выбыл по ранению. Так вот. Взяли город, и я с товарищами поехал его посмотреть. И получилось что-то вроде личного знакомства с Кантом, довелось на его могиле побывать. Бедняга всю жизнь промучился с этой «вещью в себе», твердил о непознаваемости мира, а в день взятия Кенигсберга всю его теорию неизвестный пехотинец одной фразой убил. Взял и написал на камне, рядом с могилой: «Теперь ты понял, что мир познаваем».
Мочалов посмотрел на ручные часы — перевалило за двенадцать.
— Спать хочешь, Сережа?
— Завтра подъем поздний?
— Полетов нет, но к восьми нужно быть уже в штабе. А у тебя завтра сплошные представления по начальству.
— Да-а, — протянул Мочалов, и серые глаза его по-мальчишески засверкали, — Галина Сергеевна, завтра мне предстоит уставную фразу чеканить: «Прибыл для дальнейшего прохождения службы».
— Ничего, Сергей Степанович, с вашей выправкой это несложно. Это моему Кузьме трудно рапортовать.
— Что верно, то верно, — подумав, согласился капитан, — у меня фигура не для парадов. А у тебя, Сережа, все как по маслу получится. Даже если нашему «хозяину» заставят представиться.
— Ты кого имеешь в виду? — борясь с подступающей зевотой, поинтересовался Мочалов.
— Командира соединения генерала Зернова.
Сергей быстро поднял голову, и оживление вспыхнуло в глазах:
— Зернова, говоришь? Это не тот ли, что на фронте нашей дивизией командовал? В сорок четвертом…
— Он, Сережа, — подтвердил Ефимков, вынося из соседней комнаты большую подушку и стеганое одеяло, — ты еще в то время на «Ильюшине» летал. Может, и генерал тебя помнит?
— Должен помнить, — тихо произнес майор и задумчиво посмотрел в разрисованное морозом окно, за которым стонала ветром январская ночь.
Галина Сергеевна быстро постелила гостю на диване, положила на стул рядом теплую летную куртку мужа, чтобы можно было накрыться, если к утру станет холодно.
Прежде чем затворить дверь, Кузьма обернулся и, покачивая головой, прогудел:
— А поговорили мы с тобой славно. Да-а, славно, — глаза у него были удивленные, он смотрел на Мочалова, как смотрят на незнакомого человека, желая его получше понять. Да и на самом деле в эту минуту Кузьме казалось, будто что-то новое и тревожное вошло в его дом вместе с приездом старого друга. Впрочем, это, может быть, только казалось…