Но Манухин был будто глух и слеп. Заворожила его продавщица. Не было бы в лавке народу, через прилавок бы перескочил к ней.
Сказал он как-то Алевтине:
— Чего хошь делай, я к тебе приду сегодня, как темнеть зачнет.
— Не надо, што ты, Афонечка. Чего подумают? У нас никто не бывает. Не надо… — А взгляд вовсе другое сулил.
— Так я приду в десять ноль-ноль, — сказал он с военной точностью.
— Я боюсь, — ответила она, — не надо.
Но ответила уже неуверенно. Как ему показалось, подчинившись его решительной солдатской воле. И это ему еще больше прибавило твердости.
В сумерках крапивными задворками прошагал Манухин к дому Алевтины. У той был стол накрыт, в избе пусто — ни матери, ни сына. В гости ушли. Повезло Афоне. Это уже он потом понял, отчего такая оказия случилась.
А тут все вроде так, как он хотел, получилось. Обрадовался, да Алевтина не та, строга, даже обнять не дается, хотя все время повторяет:
— Ах, не смотрите на меня так, Афонечка, я силы теряю. Голова у меня кругом идет… — Или еще: — Я ведь уже старая, Афонечка, разлюбишь меня.
— Ну что ты, да я… никогда не разлюблю, — повторял тот, и руки прежде слов тянулись к ней.
В общем пока не дождалась Алевтина всяких клятвенных слов, к столу не села.
Обо всем этом потом на досуге припоминал Манухин. Было время и локти кусать, и в затылке чесать.
Проснулся он в одной постели с Алевтиной. Мать ее уже из гостей явилась, ухватом стучит в печи, чугунки ворочает. На всю избу дух свадебной стряпни.
У Манухина голова тяжелая, с подушки поднять ее нету сил. А вставать-то надо. Не дома у себя, у чужих людей. Што мать Алевтины, тетка Меланья, скажет?!
А Меланья с обгорелой деревянной лопатой, на какой хлеб в печь садят, заскочила за занавеску и Афоне, как родному человеку, улыбается беззубым ртом.
— Пробудились, жданые! Поди, рассольцу хошь, Афанасьюшко?
Раньше никогда такой ласковой не была.
Рассолу Алевтина принесла, прижалась к Манухину. Не падай, мол, духом, дорогой, все у нас будет ладно. А ему вроде от этого не по себе. При матери она его обняла.
— Дак, выходит, свои мы теперя, родня? — сказала Меланья и щербатый рот ладошкой прикрыла: смешно стало.
Вдобавок ко всему закатилась в избу остроязыкая Алевтинина подружка Марька-почтарка. От нее, наверное, и про елочную игрушку Алевтина узнала, потому что книжек та перечитала прорву. И все про любовь.
Без стеснения залетела Марька за занавеску и взвизгнула:
— Кто у вас есть-то! Поздравляю, Афанасий Емельянович, с законным браком! — И руку трясет у Манухина, Алевтинину руку трясет. В общем, обвенчала. — Кольца, — кричит, — где?!
У Алевтины кольца нашлись. В шутку вроде, а может, и всерьез надела им на пальцы.
— Шампанского, — кричит, — выставляй, Алевтина!
Совестно было Афоне лежать, а вставать и на люди выходить того хуже. Особенно окольцованному.
— Вставай, дорогой, я сапожки тебе начистила, — говорит Алевтина. Она и вправду на крыльце, при всех, до сияния надраила Афонины сапоги. Теперь они у кровати радостью Алевтининой светились.
Пришлось Манухину подниматься — и за стол. А там меж блюд да чаруш с пирогами и шаньгами стояла зеленая бутылка. Шампанского в доме у продавщицы не водилось, а водки выпили. Марька побежала разносить новость по Лубяне, а они остались. Женитьба — причина уважительная. Магазин в этот день не торговал и на другой день работал только до обеда.
На третий день у Афони хватило решимости пройтись под руку с Алевтиной по всей деревне. А вечером и Марька, и Алевтина истово пели под Егорову гармонь: женитьба дело такое — молчать нельзя.
После этого одни головами качали: дурак человек, другие хвалили Алевтину: взяла бычка на веревочку. На Алевтину тогда было жаловаться грех — Афоню Манухина она нарядила. Одно солдатское у него было, а тут пальто появилось, костюм. Это теперь совхоз подъемные выдает, а тогда никаких пособий не полагалось. На работу тоже Алевтина Афоню определила.
У Гени-футболиста взяли шофера в армию, и продавщица уломала Тимоню, чтоб тот Манухина предложил. Тимоня в большом долгу был у Алевтины, сделал, как она желала.
Со стороны смотреть, не жил Манухин, а как сыр в масле катался. Работа легкая, жена заботливая. Только знай слушайся да помалкивай.
Это теперь понятно, что не только женился, а нагишом в крапиву жалючую угодил парень. А тогда еще и счастливцем его считали. И теща, и жена друг дружки стоят. В две пилы Афоню начали пилить. Он молчал. Сделает, что заставят, и опять молчит. А Меланья новую придирку найдет: