— Ничего не надо, Толя.
Потом уехали они. Остались в Сибири жить две старухи. А через полтора месяца явилась Нинка, причем прежняя. Невезучим оказалось сватовство.
— Какого лешего, — с порога заорала она, — не было мужика, и это не мужик. Каждую копейку считает. По рублевке на день с выдачи, да еще письменный отчет: сколько копеек на что извела? Да еще ревновать стал. На этого не гляди. Почто тому улыбнулась? — Лицо у Нинки сморщилось, она заревела и, содрав с себя кофту, показала руки: все они были будто в чернике измазаны. — Исщипал, идол. Не гляди на того, не улыбайся этому.
Нинка утерла лицо ладошкой, всхлипнула:
— Он меня тоже помнит. Я на роже у него когтями расписалась. На работу не ходил.
На этом все замужнее житье и кончилось. Стала жить Нинка в Сибири. Так быстро вернулась, что Тараторка за это время на ее место даже не успел новую доярку подобрать. Опять Нинка пришла к своим коровкам.
Однако хлопот с Анисимом у нее и потом было немало. Родилась у нее девочка Люська. Вся в мать, востроглазая, бойкая, смышленая.
Анисим, как приедет к матери в Лубяну, отправляется в Сибирь. К дочери.
— Ну что, опять явился, не запылился? — встречала его Нинка.
Говорит это так, как будто он вчера только заходил к ним. Видно, ни себе, ни Анисиму не могла она простить ту свадьбу. Сердилась пуще обычного.
— Иди-ко вон по той тропинке к мамане своей.
— Да чо уж, Нин, пускай посидит, — вступалась тетка Марья. — Стосковался по Люське.
Анисим усаживался на скамейку, смотрел в потолок. Потом спрашивал:
— Почему ты Люсечку к моей матери не пускаешь?
— А нечего делать, — отвечала с ходу Нинка.
— Она ведь бабушка.
— Какая она бабушка. Она не бабка, и ты не отец. Нечего тебе здесь околачиваться. Гостинцы забирай и шагай.
Почти каждый год это повторялось. Но потом стал Анисим ездить реже, и Люська вовсе забыла о нем. Встретив ее в Лубяне, Анисим жалостливо смотрел. Видно, переживал, потому что от второй жены ребят у него не было.
Люська, видать, здорово соображала. Десятилетку на полные пятерки кончила, с медалью. Поступила в институт. Там тоже учится так, что ей какую-то особую стипендию платят. Большую.
— Все, что мне не досталось, ей передалось, — говорила Нинка. — Я девка военная, все в работе, впробеги ела, впробеги училась. А Люська все это ладом взяла.
Гордилась она дочерью.
Анисим и в городе дочь нашел. Пришел в общежитие, вызвал:
— Не узнала ты меня, Люсечка? — и заплакал.
Люське было стыдно. Стеснялась она Анисима. Знать, чужим его считала, так поэтому говорила «вы», как вовсе чужому.
— Зачем вы плачете? Вы ведь меня вовсе не знаете. Я без вас выросла. Вы меня не кормили, не учили. Это мама все. Не приходите больше и не плачьте.
— Дак ведь моя кровь, — утирая глаза, говорил Анисим.
— Да вы маму всю замучили.
— Чем я замучил-то?
— А тем, что вы такой.
— Какой такой? — Анисим не понимал, как он мог замучить Нинку, если почти не жил с ней. — Может, тебе, Люсечка, деньги надо? — вкрадчиво спрашивал он. — Поди, на юг поедешь или еще куда?
— Никуда я на ваши деньги не поеду. Не приходите больше.
Он уходил, сгорбившийся. А потом опять являлся. Говорил, что только посмотреть хочет.
— И правильно, что выгоняешь, — хвалила Нина Люсю.
— А знаешь, мам, мне почему-то жалко его. Какой-то обиженный он. И, по-моему, пьет он, — говорила Люся.
— А пущай запивается. Его дело, — беспощадно резала Нинка.
Нынешней весной случилось невиданное в Нинкиной жизни. И все из-за ее ругливого характера.
Вернулся из отпуска Зотов, засмолевший на южном солнышке. Ходит по фермам, выспрашивает, как работа, как удои. А Нинка ему:
— Ой, да хватит вам, Кирилл Федорович, про работу да про работу. Я девка военная, с десяти лет коров дою. Уж надоело. Вы бы лучше про Анапу рассказали: как у моря отдыхали, на сколько грамм прибыли?
— Ну что, море синее, — начал Зотов. — А прибывать?.. Теперь не прибывать, а худеть ездят. Я на триста граммов похудел.
— Ой, хорошо, Кирилл Федорович, я бы на полпуда согласилась прибыть. Вас вижу: красивый вы стали мужчина. Это от морской воды. В телевизоре часто море показывают. Отдыхают люди! А до нас-то, проклятущих, когда этот отдых дойдет, когда у доярок-то горемычных отпуск будет? О чем вы-то думаете, когда спину греете? Я вот, знать, так и помру, а Анапу эту самую не увижу.