По зимам Сибирь заносило снегом. Суметы на дороге были выше окон. Прямо с тропы можно было рвать гроздья не оклеванной снегирями рябины. А дядька Яков шел мимо и развесил на рябине сушки. Зачем повесил? Летом бы до этого сука не дотянуться, а теперь Степка рукой может достать.
Сунул Степан босые ноги в валенки — и к дядьке Якову:
— Пошто ты сушки-то на рябине развесил, дядюшка Яков?
— А штоб ты, Степ, знал, что сушка на рябине растет.
Степан уже хитрый был, сообразил:
— Мне, выходит?
— Тебе.
Побежал Степан белые сушки с рябины обирать. Целые пригоршни насобирал. Всех сестер и мать и отца угостил. В чаю распаривали, ели.
Почему-то вспомнилось, как они с Тимоней катались на самодельных коньках по только что замерзшему пруду. Лед жутковато потрескивал под ногами. Страшно, а кататься хочется — невтерпеж: кузнец только что приделал к деревянным колодкам полозки из настоящего железа. Как тут удержишься!
Степка разбежался. Далеко несет. Лед визжит под полозом: жжа-а-а-а. И вдруг — ничего не может понять. Треск, хруст. Полный рот воды. Провалился. Начал руками бить, за край льдины ухватился, а лед крошится. Тимоня хочет подъехать поближе, руку подать ему.
Степан отплевывается и орет:
— Не подходи, не подходи! Жердь мне подай!
Тимоня притащил жердь. Еле выбрался Степан. Вода с него льет, одежда затвердела, стала будто листовое железо. Домой не пойдешь. Не миновать порки. Обсушился у Тимони.
Тетка Аграфена подала кружку чаю с малиной, ноги и грудь растерла бодягой. Ух, жгло, ух, жарко было! А ведь не заболел Степан.
Тимоня потом хвалился:
— Не будь меня, утоп бы ты, Степка.
Да, могло и такое случиться, и захворать бы мог, но утонуть не утонул бы, неглубок был пруд. А от простуды Аграфена вылечила.
Об этом припомнил и рассказал Степан.
А Тимоня вдруг про себя разохотился говорить.
— Я ведь тебе, Степан, завидовал, когда ты оженился. Такую девку взял! Мне самому на такой хотелось жениться. Тебя подбивал Витю излупить. Про себя думал: Степка Витю изуродует колом, посадят его, Ольга останется. Витя урод станет, ей не нужен будет, а Степка в тюрьме. Вот тогда я подкачусь.
— Чо и говорить, — согласился Степан, — хитер ты был. Да и теперь, Тимонь, хитришь. Из-под матери ты такой, сундук, сорок грехов.
Но на это Тараторка ничего не ответил. Вспоминал.
— На тракторе ты ездил, — продолжал он, — а я не мог. Знаешь, как хотелось? Все девки на вас смотрели. Колесник мне снился. Я на нем. Ну, а теперь я тебя, Степан, обостиг. Сильно обостиг.
— Ну и бог с тобой, радуйся, коли обостиг, — сказал Степан. — Мне трактора хватит. Я на нем хорошо сижу.
А Тимоню какой-то зуд разобрал, хотелось ему Степана разозлить, из себя вывести. Голову наклонил к нему, чуть ли не шепотом сказал:
— Как другу, по секрету тебе расскажу. В войну-то к Ольге твоей подваливался один. Уполномоченный из района. Так уж обхаживал. Ночевать дак в вашу избу все время просился.
— Молчи, — сказал Степан и припечатал кулаком столешницу.
— А чо?
— А то, сундук, сорок грехов, что мне Ольга обо всем рассказывала. Ты к ней сколь раз подваливался. И вечером приходил, и днем, и уговаривал, и стращал. А не вышло, в лес от маленького-то ребенка посылал. Подлый ты был и есть, Тимоня. Не знаю, зачем только с тобой знакомство вожу.
Тимоня замолчал, поколачивал пальцем по стакану, соображал: будет ли Степан еще говорить или размахнется и ссадит его с табуретки на пол за прошлые дела.
— И уполномоченного-то ты ведь ей навяливал, когда у тебя ничего не вышло. Хотел досадить бабе, а потом опозорить. Вот, сундук, сорок грехов, какая кутерьма была.
— Я сундук? — спросил Тимоня.
— Ты, — ответил Степан и добавил: — А если бы случилось чего, ты бы здесь, Тараторка, не сидел. Я ведь тоже ох каким злым могу быть. И теперь вот ты меня из себя вывел.
Степан встал и пошел к двери. Тимоня поймал его за рукав.
— Степ, не ходи! Прошлое дело-то.
Степан вырвал руку, спустился с крыльца.
— Степ, не уходи, — заныл Тимоня. — Не уходи. Мать у меня померла, а ты…