В фойе Санька, расставив ноги, как землемерский метр, уткнул неприбранную голову в бумажный лист. Писал для кого-то бумагу: «Детей, подлежащих звездинам, в Лубяне находится десять человек».
«Не зря десятилетку кончал, гладко пишет, — подумал Степан. — Понимает дело». А разговаривать с Санькой было тяжело. Уставил желтоватые, с нахалинкой, как у отца, глаза, причмокивает толстыми губами и твердит свое:
— Дядь Степ, Колодин на пенсии, пусть дома сидит, не мешает мне.
— Дак человек работать хочет. Не одна ведь молодежь у тебя, и старики приходят, пускай их завлекает Федор Иванович. Сам-то ведь тоже до пенсии доживешь, — наставлял Степан племяша.
Санька не верил, что когда-нибудь станет стариком, и стоял на своем:
— Молодежь надо в деревне закреплять. Их в три прихлопа, два притопа теперь не развеселишь. Больше денег надо на культпросветработу, эстрадный оркестр.
— Дак ты молодежью и занимайся, а Федор-то Иванович пусть у тебя как заместитель по старикам да пожилым будет.
— А как я ему ключи оставлю, у меня ценности.
— Ну, Сань, тебе помощь, а ты все во вред оборачиваешь, — расстраивался Степан. — Не бойся ты, ничего у тебя Колодин не отберет.
Понял ли чего Санька, трудно сказать, но вроде чаще пускать стал Федора Ивановича с его куклами в Дом культуры.
И еще Федя сильно старым житьем интересовался, ко всем лубянским пенсионерам по зиме завернул.
А к Степану прямо в мастерские прикатился.
— Приду, — кричит, чтоб гул перекрыть, — Степан Никитич, к тебе! Вопросов неясных много.
— Сколь хошь, приходи, да только не больно я еще старый, самую старину не помню, — сказал Степан.
— Ну как, ведь ты, Степан Никитич, двадцать пять председателей пережил, — семеня сбоку, не отставал Федя.
— Это правда, — согласился Степан, расстилая ватник, чтоб лезть под трактор.
Конечно, в мастерской что за разговор: звон-бряк. Из-под трактора крикнул Степан, чтоб Федор Иванович приходил домой. И тот стал наведываться с перегнутой вдвое тетрадочкой к Семаковым.
Степан слышал постук его легких, робких шагов: Федор Иванович валенки веником обмахивает. Пальто снимает, у зеркала привычно укрывает лысину длинной, заботливо отращенной косицей и перед Степаном является уже во всей своей стариковской красе.
— Федор Иванович, поужинать садись, — зазывает его Ольга. Ради гостя она в новом фартуке. Того гляди запоет: «В низенькой светелке…»
— Да нет-нет, я не хочу, я поел, — из приличия отказывается тот.
А какая у него еда. Холостяк!
— Садись, Федор Иванович.
Тот садится и ест с аппетитом. Видно, самодельные-то обеды хуже.
Федю все интересует, почему деревня, в которой Степан жил до того, как в Лубяну перебраться, называется Сибирь.
— А што о Сибири говорить? Сибирь и есть Сибирь — ото всего в стороне была, как прежде настоящая Сибирь. Вон в радио и по телевизору говорят: Сибирь-то настоящая вовсе переменилась. А вот деревня Сибирь окончательно упала, — пояснил Степан. — Теперь в ней никого нету. Последняя жительница Аграфена померла. А Сибирью эту деревню, знать, окрестил дядька Яков или кто-нибудь до него, но такой же выдумной мужик. В дядьке-то Якове страсть сколь силы и озорства помещалось. Пильщик он был.
Степан щелкал стершимся до желтизны портсигаром и добавлял:
— Вот это ты в тетрадку-то не пиши. Покажу, как пилили-то раньше.
Он вставал и, размахивая руками, показывал, как работали на продольной пиле, хотя Федор Иванович был постарше Степана и, наверное, видел это.
— Дак вот, — рассказывал Степан дальше, — под стропилами внизу дергаешь — опилки в глаза, не больно хорошо, а вверху тоже не сахар, пила-то, считай, пятнадцать фунтов, а то и больше весила. Намаешься. А дядька Яков это дело любил. Такой вот был человек.
Про первых трактористов расспросил Федя, потом про то, как Василий Тимофеевич электростанцию привез. В газете об этом напечатал. Складно у Феди все вышло, только самого первого тракториста, который еще на «фордзоне-путиловце» работал, назвал не Парменом, а Парфеном.
Федя, расстроенный, прибегал, извинялся, говорил, что у него ладно было, а вот почему-то не то имя появилось.
Но главное-то, Василия Тимофеевича вспомнил Федя. Таких, как Касаткин, всем надо знать.
Теперь Федя встретит Степана и ну рассказывать о своем кукольном театре, о сыне Коле. На лице морщины в решеточку, а глаза веселые, так и светятся радостью.