— Нет, нет, я, товарищи, не умею!
И отстали от него.
Тетка Марья, принаряженная, в белом платке, немного испуганная таким неожиданным ранним весельем, зазывала гостей к столу, а тем, кто церемонился и не шел, подносила блюдо с крупно накроенными огурцами и редким в деревне городским кушаньем — колбасой.
— Не поморгуйте, закусывайте, дорогие!
И ей перепало водки. Она раскраснелась. Перед давними своими товарками в кругу прошлась разок и даже спела свою частушку, хоть и понимала, что ей уже не пристало петь: стара, голосу нет. Слабенько, да спела:
— Во дает! — закричал Макин. — Ну, тетка Марья, ты как молодая.
— А чо, Егорко, ноне пензию дают, жить можно, дак помирать не хотца, — нашлась что сказать та в ответ.
Про «пензию» старухи заговорили охотно. Начали вздыхать: кабы весь-то стаж засчитали, а то по двадцать пять лет в колхозе отбухали, никто не записал. Уж городской только стаж зачелся да совхозный. А разве не было работано в колхозе? Ох-ох-ох! Было, было ломано, работано: как на лесозаготовках-то бревна ворочали, как лен околачивали ночь напролет.
Егор ушел есть селянку, пляска приостановилась.
Нинка снова принялась обносить водкой. Аркаша обнимал Степана и на этот раз уже со слезами говорил о том, что любит братана пуще всех.
«Оно и вправду может так быть», — растроганно думал Степан, потому что в сорок седьмом кто как не он увез худого белобрысого Аркашку в город. Тихий, испуганный, он не хотел никак оставаться в ремесленном училище. Вцепился в рукав Степановой гимнастерки, глаза слезны:
— Возьми меня обратно, Степан, возьми!
Тот погладил братана по голове, вздохнул:
— Оставайся, Аркаш, голодно дома-то, а тут карточки, сыт будешь, одет, да и специальность получишь. Оставайся, милой.
Аркашка всхлипнул и побрел в общежитие.
— Вовсе ведь ты тогда худущой был, — сказал Степан Аркашке. — А теперь вон какой тушистый. По Сибири ты больно тосковал.
— А я и теперь свою деревню люблю, — обняв Степана, говорил Аркаша. — На октябрь отпуск выпал, а я все дни собрал и катнул к вам: два донорские — свою кровь сдавал, один — в дружине дежурил! И всегда езжу. Одежа у меня городская, а душа деревенская.
И вправду все время приезжал Аркадий в деревню: вначале ремесленником в черной матерчатой рубахе, подпоясанной ремнем, на котором блестела пряжка с буквами «РУ», потом, после армии, в солдатском бушлате, а теперь является в галстуке и шляпе. Настоящий городской житель. Подолгу гостил — пил, рыбу ловил, сено для коровы косил. А теперь вон с каким шиком прикатил. Мастер смены в цехе. Уважаемый человек Аркаша Семаков.
И оттого, что вот из заморенного парнишки вырос такой солидный мужик, вдруг оборвалось что-то у Степана в груди, полились сами собой слезы.
— Чо это ты, дядь Степ? — подлетела Нинка.
Он беспомощно замахал рукой.
— Да так я, жалко мне всех, — выговорил с трудом Степан, не в силах остановить ни слез, ни дрожащих губ.
— Да не реви ты, — крикнула на него Нинка, — на-ко выпей лучше.
— Не могу не реветь, жалко! — простонал Степан и зажал ладонью лицо.
Аркаша обнял его еще крепче и сам заревел. Так они и сидели, пока не увели их спать в клеть. Степан смотрел в потолок, через щели которого пробивалась старая серая куделя. Ему стыдно было самого себя, оттого что не сдержался, заревел, как ребенок, и по-прежнему жалко всех. Он заплакал опять. Уже сам для себя.
Женщины были живучее. Протряслись в пляске и запели нескладно, но старательно. Каждая уводила голос в свою сторону. И не могли они никак сплести свои голоса в единый лад. Невозможное это было дело.
Когда Степан пришел в себя, в проеме дверей стоял Афоня Манухин. В укоризненном его взгляде прочел Степан жалость: «Чо же ты, Степан Никитич? Трава не кошена». Но ничего бригадир не сказал. Степан отвернулся к стене, теребнул из паза засохший мох. «А, пропади все. Назло Манухину это я», — объяснил он себе, но от этого ему легче не стало.
Увидев Афоню, Аркадий вскочил, будто кто шилом его кольнул:
— Нин, вина!
Как Афоня ни упирался, мужики и бабы усадили его общими силами за стол. Как ни увертывался Манухин, как ни ссылался на то, что идет силосование, пришлось выпить. Разве устоишь, когда все на одного. Тот просто уговаривал, другой упрекал, что раньше был Манухин лучше, а теперь загордился. Такое мало кто выдерживает. А посидел он, и вроде не таким уж срочным делом стало силосование. Отмяк.