— Ничего, старуху продай.
— И даром ее у него не возьмут. А вот Аграфена-то на сметане сбита.
Аграфена повела злой бровью.
— Сбита, да не для Тита, — и пошла к Сандакову.
— Ты чего, тетка? — уперся взглядом в нее Сандаков Иван.
— Как чего? Выборная!
— Откуда ты? Мандат есть? Покажь!
— Мне наказали, — доставая из узелка бумагу, выкрикнула Аграфена, — чтобы антихриста не примать. Как жили деды, так и жить безо всякой коммунии! Так вот…
И пошла, раздвигая толпу неохватной грудью.
— Аграфен, а бают, при коммунии какого хошь мужика выбирай. Любо ведь! — выкрикнул Степанко, мужик несолидный: брови торчком, усишки торчком.
— Погоди, погоди, — оборвал Сандаков. — Хватит трепаться. Вот зачнем голосовать, тогда…
— Зелье баба мельникова вдова, — пояснил Митрий на ухо Филиппу.
То, что бойка, и так видно. От такой реву и визгу будет.
Наконец уместился народ. Нечесаные головы, телячьи треухи, папахи с вмятинами от старорежимных кокард, реденько бабьи платки. Учительницу Веру Михайловну усадили сразу вперед к столу. Пусть дело ведет. Не Пермякова же Зота сажать. Он там поднакрутит. Еще председатель Сандаков Иван первого слова не успел сказать, со стен и потолка закапало от людского тепла. Хоть двери были нараспашку, а свежести никакой. На пороге толчется народ, в сенях не повернешься. И на крыльце, слышно, топчутся люди.
Видно, смигнулись уже между собой сидящий на скамье светленький старичок с прозрачным личиком Афоня Сунцов и языкастые мужички у задней стены. Начнут орать, не переждешь. У Капустина голос звонкий, веселый, недаром в Вятке его прозвали «Живое слово», но любой голос запнется, сядет. Филипп встал, пока можно, пробился к дверям, поближе к языкастым мужикам. В случае чего осадить можно. А пока так, будто покурить.
Капустину уже подбросили вопрос:
— По текущему моменту станешь бахорить али как?
— А может, без агитантов, сразу голосовать, на чем прошлый раз остановились? — выкрикнул светленький Афоня Сунцов, и у стены отдалось:
— Ясное дело. Разговоры разводить. Голосовать! Давай голосовать.
— Ризы-то зачем в Вятку забирают у попов? Комиссарам штаны шить или как?
— А вправду ли бахорят, будто девок всех заобще пользовать станут? — взвизгнул какой-то мужичонка.
Заорали, завыли мужики-говоруны, протяжно заойкала Аграфена.
Сандаков прекратил бабью визготню, обрушив кулаки:
— Эй, на игрище вы собрались или власть выбирать?
Вскочил Митрий:
— Не совестно, мужики? Дайте человеку слово сказать.
Шиляева поддержали солдаты:
— А ну, ти-ха, ти-ха!
Где-то в середине вспыхнула перепалка.
— Убери копыта-те! — уязвленно вскрикнул Афоня Сунцов, налившись кровью.
Рядом вскочил мужик с нервным, испитым лицом. Сквозь пестрядинную рубаху светился живот. Замахал рукой.
— Я те, судорога. Молчи! И на сходе житья не даешь!
Сандаков погрозил раненой правушкой.
Собрание гудело, пенилась застарелая злость. Вот-вот хлестнет через край, замелькают кулаки, поднимутся на дыбы лавки.
Вера Михайловна теребила опущенный на плечи платок, ресницы таили влажный блеск глаз. Рдели пятна на щеках: как нехорошо, люди приехали из Вятки, а их и слушать не хотят.
У Капустина на острых скулах поблек мальчишечий румянец. Дело заваривалось круто.
Сандаков Иван, тряхнув Георгиями, выхватил револьвер и бухнул им о стол.
— Кто станет орать, тому этой штуки не миновать! Ты чего орешь?! — рявкнул он, наливаясь кровью.
Сначала наступила тишина, потом поднялся визг. Кое-кто хлынул к выходу: нам тут делать неча.
— Ты брось, Сандаков, не старо время! — обиженно выкрикнул один из говорунов, но к нему пробился Филипп и каменно встал сзади.
Взнуздал-таки Сандаков собрание.
И тут заговорил Капустин.
Филипп несчетно слушал речи Петра и втайне гордился тем, что тот умеет говорить и зажигательнее, и понятнее многих признанных в Вятке ораторов. Он много раз пытался, но никак не мог угадать, с чего начнет и как кончит свою речь Капустин, хотя слушал и дважды, и трижды на дню. И чаще начинал Петр с того, что Филипп сам видел, но как-то значения этому не придавал.
Тут начал Петр с того, как в школе встретили отца Виссариона и почему тот держится за закон божий.
— Да потому, что закон этот старорежимный. И такому закону под крылышко норовят все, кто против советской власти, кому ох как не хочется терять и угодья, и мельницы, и лавки, капиталы, нажитые на поте и крови мужицкой. Заслушаемся мы таких законоучителей, дадим слабину — и пойдут они гулять нагайками да шашками по рабочим и крестьянским спинам. И уже гуляют и гуляли. И Каледин, и Дутов, и другие генералы, атаманы, которые никак не могут забыть сладкое житье при старом праве.