Давно уже стих шорох ног, кашель и чихание, затихли даже самые шумные бузотеры, стоящие в дверях. Распрямились крутые спины мужиков, подперев щеку, влюбленно смотрел на Капустина Митрий, Сандаков Иван хмурил брови, и, полуоткрыв рот, забыв, что надо писать, засмотрелась Вера Михайловна.
Капустин знал, какие вопросы обычно подбрасывали на собраниях, и знал, что здесь они будут наверняка, поэтому старался незаметно ответить на них.
Подобрели те, что пришли настороженными, насупив благостное личико святого, спрятал взгляд Афанасий Сунцов, поджала губы мельничиха Аграфена.
Приникли к окнам люди, безнадежно опоздавшие, застили свет. Сторожиха принесла лампешку, положившую на лица желтые блики.
Капустин кончил говорить, и солдаты ударили в ладоши, их поддержали остальные. Рьяно хлопало собрание. Но Филипп знал: это было обманчивым. Другой хлопал для отвода глаз. Все покажет голосование. А говорил Петр сегодня, пожалуй, получше, чем когда-либо.
— Теперь пущай мир скажет! — выкрикнул взъерошенный солдатик.
Вскинув по-апостольски руку, поднялся Митрий Шиляев. Видимо, не загодя придумал свои слова, а сказал, что вскипело здесь. Не говорил, а будто суслом поил. Всех хотел сделать согласными.
— Я, к примеру, сердцем всем поворачиваюсь к советской власти. И не только сердцем, мужики… Хлебом мы должны подмогать. Правильно тут товарищ Капустин сказал, и я так уразумел. Коли хлеба мы, мужики, не дадим, заумрет голодом Питер и другие какие города. И тогда офицерье разное, помещики всякие их за глотку схватят. А голодному много ли надо. А потом и нам будет плетка да кнут. Тот же конец. И выходит, что без пролетарьяту нам некуды. За него держаться в оберуч надо. И потому, мужики, закончить я так могу: да здравствует святая троица — крестьян, рабочих и солдат! Вся власть мозолистым рукам!
Мужики загудели.
Сандаков Иван одобрительно крикнул:
— Вот сказал так сказал, не как тюха-матюха да колупай с братом. Ну, а теперь можно и голосовать. Раз никто больше высказаться не хочет.
Митрий сел, весь сияющий радостью. Наверное, казалось ему, что после этой речи люди все уразумели. Да не так это бывает.
— Ну как, товарищи, голосуем за рабоче-крестьянскую власть, которую тут нам обрисовал товарищ Капустин, или за буржуев, которые сидели у нас на горбу? Кто за рабоче-крестьянскую власть, за Советы, подымите руки.
— За голодранцев рук не подымем! — выкрикнул кто-то из дверей и унырнул за спины.
Неуверенно поднялась одна рука, другая.
Вдруг взвизгнула Аграфена:
— Теперь вам на ладошки-те будут ставить антихристову пече-еть!
— Эй, не разводи контру! — прикрикнул Сандаков Иван, но много рук опустилось.
Сандаков взболтнул лампешку. В ней керосину уже не было, позванивали соринки. Фитиль весь почернел от нагара, и огонь, напустив полное стекло дыма, душил сам себя.
Петр что-то сказал Сандакову и поднялся.
— Тут темно, тесно, много народу не попало в помещение. Пойдемте голосовать на улицу.
Собрание взбудораженно загудело. Взопревшие, будто с банного полка, повалили люди на улицу, жадно хватая воздух.
Нехотя растворилась дверь, и Капустин с Сандаковым выбрались на хлипкий балкончик. Филипп стал позади них. Солнце уже уходило за крыши домов. Надо было торопиться, покуда светло.
Внизу ровным лесным гулом шумела толпа. Вдруг из частокола оглобель опять выкрикнул голос:
— Долой! Нам голодранской власти не надо!
И в толпе загудели, закричали голоса: «Долой!» «Неужели все напрасно? Скорей бы Сандаков говорил», — мучился Филипп.
Вдруг зазвенел голос Петра:
— А ну, кому нужна советская власть, отходи вправо, кто против — влево.
Толпа колыхнулась вправо. Ни одного человека не осталось на месте, никто не двинулся влево.
— Ур-ра! — гаркнули снизу солдаты.
В это время над головой Капустина жалобно, по-комариному, пропела пуля.
— Слыхал? — крикнул Сандаков и матюгнулся.
«Из винта ударили», — понял Филипп и скатился по крутой лесенке вниз, бросился в гущу подвод. Да разве чего увидишь? Крестьяне запрягали лошадей: пока видно, проскочить через лес к своим деревенькам, оживленно перекликались.
Мужик в распахнутом, будто белка-полетуха, тулупе кричал соседу:
— А хитро приезжой-от повернул! На виду-то кому хотца в одиночку стоять или супротив всех. Молодой, лешой, а сноровистой.