— С плохим али добрым пожаловал? — подходя шаркающим, ревматическим шагом, сказал старик. — Давно не был, так, поди, с добром приехал?
Да, он был совсем как Петр, такие же упрямые брови, прядь волос, и подбородок, наверное, такой же, клином. Но его закрывала борода.
— А вас как зовут-величают? — неожиданно метнул он взгляд в сторону Филиппа.
— Спартак его зовут, — сказал почему-то Капустин.
— Жид али немец?
— Человек, — обиженно ответил Филипп.
Мать бесшумно расстелила на столе скатерть, носила то нарушу с нарезанным хлебом, то плошку с растопленным маслом, то широкое блюдо щей, словно спешила отвлечь мужчин от чего-то.
— Ну ладно, поешьте исплататоровых щей, — пригласил старик.
Петр запальчиво вскинул голову.
— Я мать хотел увидеть.
— Не слушай его, Петенька, — клушей кинулась мать. — И вы, Филиппушко, садитесь. Вот яишенка, сметанка, маслице. Жалко, Афонюшки нет, жданого. Где-то в Орле мается, комиссарит.
Петр ел мало и торопливо. После еды мать хотела отправить их спать по крутой лесенке на второй этаж, куда вход закрывался, как подполье, западней, но старик опять задиристо бросил сыну:
— Вот я что понять тщуся, Петр Павлович, пошто хороших-то хозяев зорите? А-а? Всех умельных хозяев под корень!
— Это кто умельные?
— Да вон у Нелюбина лавку отобрали, рогожное дело у Федора Хрисанфовича отняли.
— Вон ты кого считаешь хорошими хозяевами! А по-нашему это мироеды, капиталистики! — ответил внешне спокойно Петр. Только под тонкой кожей на скулах шевельнулись желваки.
Скрипнула дверь, и через порог шагнул одышливый мужик с белым, будто из теста, лицом, брюхо ковригой. Поклонившись, он тихо сел в заднем сумрачном углу, ухватил пальцами большую, как горошина, бородавку на щеке.
— Ох, сну нету. Думаю: кто это подкатил? Уж не Петруша ли? Зашел вот.
— Вот он, мироед-от, явился! — с веселой злостью крикнул старик и хохотнул. — Ты, говорят, Федор Хрисанфович, мироед?
— Мироед, мироед я, — согласился тот вялым голосом.
Филиппа начинала злить задиристая крикливость старика Капустина. Каверзный. Еще попортит кровь.
— Вишь, Федор Хрисанфович, последыш-от у меня какой. И Мишка такой же был бы, царство ему небесное. И Афанасий такой. А из чего чего вышло? Сам не знаю. Зря, наверное, учил. Думал, грамотным легче считать будет, когда за прилавок станут, когда годики меня согнут. А они нос в сторону от торговли. Далеко яблоко от яблони укатилось, далеко.
Петр со скукой поглядывал через окошко в черноту ночи. Пропадало светлое, легкое настроение. Филипп удивился толщине стен: как крепость, пушкой не пробьешь, — и думал, что зря они заехали. Время шло томительно. И вроде нельзя оборвать старика, в гостях за столом сидят, угощаются.
Мать с болью и страхом смотрела на Петра, пыталась усовестить мужа:
— Что уж ты при гостях-то?
Но тот цыкнул на нее, и она послушно отошла. Отец, шаркая валенками, подходил к Петру, заглядывал в студеную голубизну глаз, допытывался:
— Так ответьте мне, пошто такой водокруг да разор идет по земле? Пошто хороших хозяев зорят? Мне самому что, канули годики, как камушки в омут, я скоро для своего последнего дома доски строгать зачну. Пора уж. Трудов жалко.
Петр долго не отвечал. Видимо, не хотелось ему сегодня спорить с отцом, видимо, обо всем этом уже не раз было говорено. Но старик наскакивал, требовал ответа. И сидел тут еще рогожный заводчик Федор Хрисанфович, заведение которого испускало последний дух. Он может иначе понять: нечего Петру и сказать.
— Происходит то, что должно произойти, — глухо сказал Капустин, — экспроприация экспроприаторов. А попросту так: всех, кто наживался на чужом поте и крови, имущество конфискуется, передается в народную, общую собственность.
Отец как будто этого ответа и ждал, вскинул высохший палец.
— Ну, вот, вот, — схватился он, — лавки у меня, Петр Павлович. Чем я их нажил? Горбом своим. Вот этим горбом, — и ударил себя по узкой костлявой спине, к Филиппу повернулся, чтобы он тоже видел, какой у него «горб» — Сколько лет по мелочи щебенькал, съестным с воза на ярманках торговал, игольным товаром. Мерз, как бездомная сука. А копеечку к копеечке клал. Кровные свои, не исплататоровые. А теперь вот на. Все это я отдать буду должон всяким рукосуям, голытьбе. Свое кровное. Контрибуции должен платить.
Петр, рассматривая длинные крепкие пальцы, ответил без запала:
— Не только кровное. Ты работников держал. Ты дороже продавал, чем покупал. Это скрытая эксплуатация.