— Отец-то с год без всяких денег от приюта снег возил. А они раскошелились. Три рубля.
Просыпаясь утром и вечером собираясь спать, слышал Филипп на новой квартире ругань и упреки господ Жогиных, которые нарочно подходили к двери его «зала», большой, совершенно пустой комнаты. Наверное, после этого им становилось легче.
Филипп вначале с трудом сдерживал себя, чтобы не распахнуть дверь и не погрозить «велледоком», но потом махнул рукой: у него были здоровые молодые нервы.
Степан Фирсович иногда не то чтобы ругался, а просто рассуждал около дверей сам с собой, со своей собачкой о том, что «этим авантюристам долго не продержаться».
— Для того чтобы управлять, надо иметь в голове прирожденное серое вещество, врожденный мозговой фосфор. Его же у них нет. Доктора заявляют, что нет. А говорят: пять слов — сорок ошибок.
Когда приходила Ольга с мужем, Филипп невольно прислушивался. Она по-прежнему вызывала любопытство. Казалось, что был он в прошлом связан близостью с этой женщиной. Но это было так давно, что встречи те забылись, а интерес к ней остался.
Жогины наперебой шептали своему зятю, но так, чтобы слышал новый жилец:
— Тс-с, Харитон Васильевич, тс-с, у нас теперь за пазухой змея. Собственная. Сами вырастили.
Карпухин взрыв но хохотал:
— Удав? Кобра? Гадюка?
— Гадюка, гадюка, — торопилась сказать Жогина и начинала перечислять, сколько обносков отдали они Филиппу. У Спартака сжимались кулаки: другой бы давно с такими контрами разделался, но он терпел.
— Деградация, крушение возвышенных идеалов, — доносился певучий голос Жогина. — Полное крушение идеалов. Разбой и анархия в стране. Мы революцию ждали, как невесту, мы благоговели перед ней, а они ее опошлили, опорочили…
— Бросьте, дорогой папаша, — обрывал Жогина бодрый голос поручика, — бросьте эти шикарные речи. Они и довели до этого. Есть один повелитель — казацкая плетка.
— Харитон, ты что! — прерывала его Ольга. — Ведь все слышно.
Карпухин назло кричал громче:
— Кнут, кнут нужен! А так жить — лучше пуля в лоб.
Ярый был поручик. Сильно ярый. Нисколько он не переменился.
Чаще Жогины засыпали, так и не дождавшись жильца. Из-за этого они, видимо, чувствовали себя хуже.
В тот вечер Филипп от начала до конца выслушал все рассуждения Жогина и, притушив пальцами витую церковную свечку, уснул.
Его подняла барабанная дробь в дверь.
— Кто?
— Открой!
На пороге весь залепленный снегом стоял Петр Капустин. На бровях и ресницах поблескивали капли воды. Он стряхнул снег, криво усмехнулся.
— Пришел вот посмотреть, как живешь. Есть вода?
Филипп ждал. Уж конечно не напиться явился Петр в ночь-полночь. Что-то случилось.
Капустин сбросил в комнате размякшую кожанку, встряхнул ее, нашел гвоздь и вдруг выругался:
— Курилов-сволочь хотел сейчас арестовать. Человек пятнадцать пришло. Опять в стельку… Видимо, погреб какой разбили. Я услышал: по лестнице идут, грозятся, через слуховое окно вылез на крышу, потом на сарай — и к тебе. Военный диктатор нашелся! Сбросили его, так он решил сам переворот устроить. Саврас без узды!
— А Лиза-то как? — встревожился Филипп.
— Так, — неопределенно ответил Капустин. Ему не хотелось рассказывать, что после суда над Куриловым он не пошел к Лизе. Такое Кузьма публично заявил! Он долго не мог успокоиться. А на другой день уехал, и, когда вернулся, ему стало стыдно идти к ней. Ведь она говорила. «А я поверил. И кому поверил? Кузьме. А разве можно верить Кузьме, не выслушав ее?» Петр чувствовал неоплатную вину перед Лизой и хотел в тот же вечер отправиться к ней. А тут Курилов…
Филипп приставать с расспросами не стал. Он по лицу Петра понял, что сидеть и разговаривать некогда, натянул на успевшие просохнуть ботинки краги, шинель.
— Я один пойду. Тебе нельзя.
Петр кивнул.
— Узнай, были ли они у Василия Ивановича и Дрелевского. Предупреди. Если арестовали их, значит, заваруха серьезная. Обязательно проберись на телеграф, и пусть при тебе же сообщат по прямому проводу в Екатеринбург, Белобородову.