Он расстегнул ворот суконного френча: ух, и жара…
— К утру мне чтоб список пофамильно был, кто чрезвычайный налог еще не уплатил, чуешь? — и подозрительно посмотрел на Зота.
Зот с той поры, когда читал несуществующую бумагу, не видал среди комиссаров таких строгих, как Гырдымов. Но не оробел: хоть и несговорчив, может, удастся столковаться.
— Я и сейчас список могу, — Пермяков быстренько подал бумагу и еще раз сделал попытку растопить комиссарово сердце. — На войне вас поцарапало? На щеке-то шрам.
— На войне.
— А меня вот, — и стукнул деревянной ногой, — и волос я весь с головы потерял. Считай, двойной я калека от войны.
— Оно конечно, — посочувствовал Гырдымов.
— Выходит, оба мы бывшие солдаты. Может, ко мне тогда заночевать пойдете. Место найду.
Гырдымов вроде помягчел к Пермякову: увечный, тихий и аккуратный — все под рукой. Но сказал с прежней неприступностью:
— Спать здесь стану. А сейчас иди. Поужинаю, да и работать мне надо.
Но Зот помедлил, ждал: может, захочет чего начальство, проявит себя, понятнее станет, как к нему подходить.
Не обращая внимания на него, Гырдымов достал из тощего портфелика завернутую в газету горбушку ярушника, луковицу и соль в спичечной коробке. Луковицу с хрустом давнул о лавку, так что сердцевина выскочила, и начал всухомятку есть, макая лук в соль.
Зот скроил такую рожу, будто у него заныл зуб.
— Как вы без приварку-то? Неуж мы уж злыдни какие, разве для своих людей еды не найдем?
Гырдымов опять напустил на лицо строгость. Но строгость уже была не такая, помягче, поучающе сказал:
— Ем я, как весь пролетарьят ест, потому как хлеб зажимает кулак… Слыхал, в Питере один крахмал на еду остался? И того крохи.
Пермяков покачал головой: понятно, мол, ох как все понятно. Ему самому нравилось быть таким добрым, простым, каким его понимал Гырдымов.
Поев, комиссар прошелся по широким половицам, привстал на носки. Ему было по сердцу, что Зот смотрит с почтением и робостью. Послушливый мужичок.
— Пролетарьят, — расхаживая, поучал он, — должон в строгости всех держать, чтоб буржуй ни в какую щель не лез…
Зот кивал головой: правильно, конечно, сущая правда.
Гырдымов, кончив говорить, стащил пыльные сапоги, аккуратно, по-солдатски, развесил портянки на голенища и неприхотливо растянулся на широкой скамье, подложив под голову портфель, в который сунул для объемности свой револьвер.
Зот ушел, но тем же заворотом вернулся, неся подушку и одеяло.
— Уж как хошь, дорогой товарищ Гырдымов, а такого я видеть никак не могу, чтоб наш брат солдат как попало на голой лавке валялся. Ругай, не ругай, а вот принес тебе, — сказал он растроганно.
Гырдымов смутился и даже спорить не стал.
— Ну ладно, товарищ Пермяков. Спасибо.
Зот уходил, с радостью думая, что можно и к этому неприступному комиссару подходец найти. Угождение он любит, вот с чего надо его-то брать. И вдруг остановился. Список-то дал, который для отвода глаз был составлен. Вдруг начнет Гырдымов шерстить да вызывать всех… Но успокоил себя: «Авось все сойдет, как сходило. Я-то тут же буду, рядом».
Когда Зот на другое утро приковылял в волисполком, Гырдымов, бодрый и подтянутый, уже расхаживал по комнате и продолжал свою вчерашнюю речь. Видать, развивал в себе оратора.
— Вызывай вот этих всех, — и подал список.
На столе, к которому хотел сесть Гырдымов, лежал лист бумаги. На нем было написано: справа — «За революцию и Советы», слева — «За контру».
Первым потребовал Гырдымов блаженного человека старика Ямшанова, того, что один на все село жил в курной избе: никак не мог собраться с силами сбить себе русскую печь с дымоходом. И в богатые дни у него на соль денег не водилось — возил с теплых ключей грязь да выпаривал соль, — а теперь и вовсе туго было.
Фрол Ямшанов сжился со своей бедой, был безотказным, запуганным человеком. У самого рожь стоит недожатая, а позовет его Сысой Ознобишин, всей семьей впробеги к нему: вдруг осерчает тот, хлебушка не станет давать взаймы.
Когда позвали старика Ямшанова к приезжему комиссару, его от страха прошиб пот. Зашел в своем старозаветном, пахнущем курной избой армяке, подпоясанном лыком, худой зимний малахай стащил с головы у самого порога, перекрестился на свернутый в трубку флаг, стоявший в углу, и боязливо шагнул к столу. Гырдымов взглянул проницательно, сразу понял: нарочно мужичок оделся победнее, но ничего, не таких в оборот брали. Строго спросил:
— Ямшанов Фрол Петрович?
— Я Ямшанов, — робко согласился тот.
— Почто не платишь чрезвычайный налог?