Все изделия дед обжигал в печи и, уже прозрачные и звонкие, выставлял в сени. Тогда горшки деда на меня не производили особого впечатления — мне нравилась алюминиевая посуда, — но теперь-то в скупых и точных формах горшков я вижу настоящее совершенство, ведь как ни рассуждай, а красота вещей в их полезности. Дед не раз говорил мне, что в глине есть спокойствие, что глина — самый податливый и надежный материал, что его горшки «дышат»; то есть пропускают воздух, но держат воду. Теперь где бы я ни увидел горшки, я всегда вспоминаю деда и чувствую потребность заняться гончарным делом, тем более, что дед успел мне передать кое-какие секреты своего мастерства, хотя и говорил:
— Нет никаких секретов, есть любовь к ремеслу.
В то время дед рядом с дряблой, заговаривающейся бабкой выглядел плотным крепким стариком, немногословным, с глуховатым голосом и добрым, внимательным взглядом.
— Так вот ты какой стал! — встретил он меня. — Ишь, вымахал. Совсем стал молодец. Пойдем-ка, кое-что тебе покажу.
Дед распахнул передо мной калитку в сад и подтолкнул вперед. В саду росли яблони и сливы, а в глубине за прямыми, как свечи, березами, виднелся затянутый ряской пруд.
Не успел я сделать и двух шагов, как к нам радостно бросилась маленькая, облезлая от линьки, собачонка с черной кляксой на ухе. Дед познакомил нас, назвав собаку Куклой, и пояснил:
— Кукла умница. Следит за порядком в саду. Всех кур знает в лицо, а чужих не подпускает. Я не могу распознать, какие свои, какие чужие, а она различает… И куры ее любят. Когда она спит, прямо садятся на нее, а цыплята — те прямо в шерсть к ней забиваются.
Поняв, что о ней говорят, Кукла завиляла хвостом и стала прислушиваться, что творится в саду, как бы подтверждая слова деда о своей ответственности за все происходящее там, среди деревьев. Откуда-то из-под ног собаки вынырнул огромный серый кот. Он потянулся, выпустив когти из мягких лап, и стал тереться о дедов ботинок.
— Васька, — сообщил дед, наклонился, погладил кота, и тот зажмурился, выгнул спину, замурлыкал.
Мы вошли в сад, и я увидел петуха и десяток кур. Когда я приблизился, петуха охватило неясное волнение, он подскочил на месте, словно его подбросила пружина, громко закудахтал, принял вызывающую позу и бросил в мою сторону грозный, могущественный взгляд. Заслышав петушиный крик, куры сбежались к своему повелителю и с рабской покорностью стали заглядывать ему в глаза. Одна из кур замешкалась и подбежала к петуху несколько запоздало. Петух оттопырил крыло, недовольно потоптался и клюнул нерасторопу.
Тогда я подумал, что петух попросту безжалостный тиран, но на следующий день заметил, как одна из его легковесных дам подлезла под изгородь и стала красоваться перед соседским петухом, а когда вернулась, петух деда проявил удивительное милосердие: не стал ее клевать, а только поучительно побурчал, как бы давая возможность исправиться.
А еще через несколько дней я сделал открытие, что куры вовсе и не трепещут перед петухом, а спешат на его голос, думая, что он зовет их на праздник, который у них, в силу слабоумия, сводился только к найденным зернам. Лишь та ветреная курица не прислушивалась к голосу петуха и, проявляя независимый нрав, время от времени убегала к соседскому петуху. По-видимому, она единственная обладала мало-мальскими мыслительными способностями.
Дед подвел меня к отгороженному сеткой выгону, где кролики грызли капустные кочерыжки, рассказал, как в прошлом году крольчата подкопали выгон и разбежались по саду и как он ловил их сачком среди высокой травы. Выгон был достаточно просторным, в одном углу виднелся навес с кормом, в другом — клетки с настеленной соломой. Наевшись кочерыжек, некоторые кролики завалились на спину и стали передними лапами разглаживать уши, а задними болтать в воздухе — явно показывали, что вполне довольны своей жизнью.