– Эти вещи лежали вместе, и я решила, что это принадлежит вам… Решила, да только вот долго не решалась…
Сердце у Альбины защемило. Она даже не подозревала о существовании подобной фотографии и вовсе не могла сообразить, кто, где и когда сделал этот снимок.
– Спасибо вам, Флора Алексеевна, – от волнения горло стало сухим, слова вышли сиплыми, и Альбина почувствовала себя неловко. – Извините меня, просто это так неожиданно…
– Все настоящее в этой жизни, Альбиночка, всегда неожиданно… Мне пора, – женщина встала и направилась к выходу на Потемкинскую.
Альбина рассеянно смотрела на письмо и снимок, еще не понимая, что с ними нужно делать, с чего начать. И только когда решение было принято – немедленно догнать Женькину маму и обо всем, обо всем поговорить с ней, – она сложила бумаги в свой замшевый тубус и быстро направилась следом.
Ни в аллейке, ни минутой позже на Потемкинской, ни справа, ни слева, ни в створе улицы Петра Лаврова по-девичьи тонкой фигурки в приталенном пыльнике видно не было.
Но было другое. Мысль, быстрая, как искра от костра в августовской ночи: «Женька Невский! Человек, который меня любил…»
Несмотря на довольно долгое пребывание в больнице после исчезновения сына, Флоре Алексеевне удалось сохранить хорошее физическое здоровье, а вот со здоровьем душевным все было сложнее. Правда, дело никогда не доходило до естественных при стрессовых ситуациях истерик. Обошлось и без развития устойчивых фобий, но присутствовал постоянный душевный дискомфорт. Она ежедневно подолгу думала о своем пропавшем сыне.
Конечно, и в этом она убедилась практически сразу, рисовать картины уголовного характера или жуткого несчастного случая – вещь не столько изнуряющая и лишающая человека равновесия, сколько совершенно не приемлемая для матери, отдавшей много душевных сил воспитанию желанного (все-таки!) ребенка.
Сначала она взбадривала себя соображениями о недопустимости подобного рода мыслей для современной образованной женщины, к тому же еще и ленинградки. Потом, это как раз совпало по времени с периодом, когда весь «интеллигентский» состав города на Неве с головой окунулся в самиздатовскую эзотерику, она действительно пыталась подобрать какой-нибудь «жизнеутверждающий» сценарий из Блаватской или Бертрана де Го. Через некоторое время произошло отторжение и этого метода.
Так или иначе, в результате всех этих душевных поисков как-то сама собой выработалась своя, особенная, может быть, не очень оригинальная, но наполненная удивительной теплотой система мыслительных координат. Во многом эта система повторяла логику «рассуждений о хорошем», памятную и привычную с детства. Так же из детского периода жизни было взято и ее оформление – что-то среднее между пересказом прочитанной сказки и самостоятельными попытками посоревноваться с Андерсеном и Перро.
Примерно через год после известных событий, когда пришло понимание и осознание ее полного одиночества в этой жизни, Флора Алексеевна открыла в себе способность мысленно наблюдать за продолжающейся где-то жизнью сына.
В ее воображении Женька путешествовал в космосе, пространстве, времени. Для кого-нибудь постороннего подобные вещи могли бы показаться наивными, может, даже глупыми. Оттого Флора Алексеевна, которую жизнь и прежде не баловала близкими душевными контактами, стала еще замкнутее.
Даже ее любимые книги, вернейшие из друзей, делились теперь на две строго определенные категории. В первую, большую, категорию входили те издания, которые не могли поддержать игры ее воображения. Сюда угодила практически вся мемуарная литература двадцатого столетия, отечественные классики, за исключением Гоголя и Пушкина, а также литература экзотически-специальная, вроде памятного тома «Кузнечное дело в Олонецкой губернии». Во второй категории, где безусловными лидерами были Свифт, Горин, Роджер Бэкон, мирно сосуществовали Желязны и Гиляровский, космогонические заблуждения со всего света и несусветное вранье Марко Поло. Были там и труды отцов церкви, как восточной, так и западной.
Флора Алексеевна стала больше читать. Больше, но медленнее. Она по нескольку раз перечитывала места, которые считала наиболее важными, подолгу обдумывала их над раскрытой книгой, как бы примеряя полученную информацию к сюжетам сыновних скитаний.
На посетителей библиотеки она теперь не обращала практически никакого внимания, а привычный маршрут домой – по Невскому до Маяковского – был категорически предан забвению.
Зимой она пользовалась метрополитеном, проезжая остановку от «Гостинки» до «Маяковской», а летом и погожими деньками межсезонья всегда вносила разнообразие в свои маршруты, в которых обязательными пунктами были дом, работа и набережная Невы у Летнего сада.
В ее прогулках вершины этого «треугольника» соединялись, как правило, не прямыми линиями, а извилистыми, ломаными, – и лишь изредка встречались прямые участки, вроде тропинки по берегу Лебяжьей канавки, или плавные виражи, как, например, набережная Фонтанки.
Однажды, когда Флора Алексеевна по рассеянности второй раз подряд свернула с моста Ломоносова на Фонтанку, она решила не возвращаться, а, на время отступив от заведенного порядка, лишь перейти с гранитных плит набережной на асфальтовый тротуар вдоль четного ряда домов.
Сегодня, по странному выбору ее воображения, впечатленного толстенным томом «Хроники норманнского завоевания Британии», Евгений присутствовал в Англии периода раннего Средневековья. Сын держался молодцом, несмотря на изнуряющие скачки, коварство врагов и равнодушие йоменов. Лились потоки норвежской, датской, английской и аквитанской крови, чахла изумрудная зелень британских пейзажей, пылали замки, в безумном крике надрывались вдовы. Отряд могущественного графа Ддейла, водимый его приемным сыном, всегда появлялся в нужную минуту, отстаивая интересы короны и справедливости, спасая невинных от неминуемой смерти.
Увлеченная развитием эпизода, в котором Женька со своими людьми едва успел прекратить кровавую резню в поместье норвежских переселенцев – баронов Тиитерсов, Флора Алексеевна не заметила внешней преграды и натолкнулась на молодого человека.
Сознание сразу переключилось на восприятие реального мира. Зная за собой «слабость к созерцательности» и будучи человеком воспитанным, она сразу же извинилась и подняла глаза. Акентьева Флора Алексеевна узнала мгновенно. Ей стало очень неловко и неприятно, появилось ощущение, что этот посторонний, но все же, чего греха таить, близкий человек, стал невольным свидетелем и зрителем ее приключенческой саги о сыне.
Еще раз извинившись, женщина поспешила удалиться.
– Вот вам мелодии, – увесистая пачка машинописных листов глухо ударилась об стол. – А вот и ритмы, – еще одна кипа бухнулась рядом, – зарубежной, так сказать, эстрады!
– Моща, Григорьев! С тобой приятно иметь дело, – Переплет принялся жадно перебирать листы.
– Иметь дело, Шурик, значит, определить интересы каждого из его участников. До этого мы с тобой еще не дошли. Материалец, – комсомольский вожак похлопал рукой по пачкам, – я приволок тебе для демонстрации возможностей, как это принято у серьезных людей. Теперь хотелось бы выслушать твои предложения.
Акентьев поморщился. Этот зеленый номенклатурщик всегда был ему неприятен своим биндюжьим нахрапом на грани откровенного хамства и незакомплексованностью в поведении. Вот и сейчас эта «комса» залетная пытается перехватить инициативу. «Хрена, баба Вера!»
– Дрюня, как ты думаешь, сколько нужно переплавить металлического лома, – он сделал ударение на двойном «л», – чтобы получить тонну приличной стали?
– Это не ко мне, а во Всесоюзную пионерскую организацию имени В. И. Ульянова-Ленина.
Но по тону собеседника стало ясно, что акентьевская контратака заставила противника смешаться.