Когда Маша увидела, что Иван Павлович тронут ее клятвами и так жарко благодарит ее, то спешила воспользоваться смягчением его духа и настойчиво приставала к нему, выпытывая секрет. Но Васильков был шутлив и непоколебим.
— Ну, намекните хоть крошечку, — говорила Маша, — я сейчас угадаю... Кто вам на меня насказал? Дмитрий Александрыч? Я знаю, знаю, что это он, потому что это сейчас даже видно... потому что вы вчера с ним разговаривали, а после не стали говорить со мной... Он, он, уж я знаю... Вот вы улыбнулись...
— Дитя вы, дитя! Я улыбнулся потому, что меня смешит ваше любопытство; смешно тоже, что вы по пустому вините бедного Дмитрия Александрыча. Это я сам комедию разыграл, чтоб вас помучить.
— Ну, Бог же с вами, если так! А я все-таки его попытаю, спрошу у него при вас, не говорил ли он чего.
— Как хотите! пожалуй! — схитрил было Васильков, — только вы этим наделаете мне неприятностей.
— Не бойтесь, он вам ничего не смеет сделать. Посмотрела бы я, как он вас тронет!
Иван Павлович засмеялся.
— Я не боюсь его, а не хочу, чтоб вы его чем-нибудь обидели, когда он не виноват. Послушайте, — прибавил он, как мог убедительнее, — поверьте же мне, что Дмитрий Александрыч не виноват. Впрочем, скажите мне, что вы думаете?
— Я вам скажу, что я в уме в своем держу. Мне, вот видите, как сдается... Вы этак громко разговаривали... Может быть, спросили у него что-нибудь про меня, потому что вы очень мнительны насчет меня; он вот вам и сказал, что я нечестна... Он разве мне этого не говорил? Сколько раз твердил, что у меня ферт есть. Ей-Богу! он такой!
— Какой вздор! Мы с ним говорили вчера об охоте: оттого он так и горячился, — возразил учитель, делая себе внутренне различные комплименты насчет своей увертливости.
Разговаривая таким образом, они и не заметили, что у огородных дверей стоит кто-то в розовой рубашке, надетой
по-русски сверх плисовых шаровар, в суконном чорном жилете и фуражке. Владетель этого щегольского наряда долго стоял неподвижно у дверей и, только заметив движение Василькова, собиравшегося уйти, отошел с поспешностью от крыльца.
Иван Павлович направился к реке и не встретил его; но Маша вышла к огороду и тотчас же узнала Антона, сына садовника из села Салапихина.
Поставив на завалинку корзинку с ягодами, Антон снял фуражку.
— Здравствуйте, Марья Михайловна, здравствуйте.
— Здравствуй, — сказала Маша и села. Антон надел фуражку и подперся.
— Здравствуй, Марья Михайловна. Ишь вы ноньче как закурили!
— Как закурила?
— Закурили больно-с, вот что! загуляли! с господами загуляли!
— Ведь что это твой нос-то выдумает! Как это даже не стыдно говорить это!
— Да, так-с. Нос-то мой ничего не выдумывал, а глаза видят, и люди говорят.
— Язык твой без костей , — строго возразила Маша, — я дивлюсь, как это он не отсохнет у тебя врамши! Ну скажи: где ж я загуляла?
— Где, Марья Михайловна? Да везде-с! Маша засмеялась.
— Видишь, какой твой нос бесстыжий... (Я забыл сказать, что у Антона нос был довольно римский).
— Нос мой всем известно какой длинный, — вздохнув и отворотившись, продолжал Антон, — а вот ваш-то носик, на что уж махонький, ну а все же равно вы грешите, да еще и запираетесь, а других бесстыдными зовете!
— Да, что с тобой?., (тут Маша стала снова серьезна лицом) Я даже просто не понимаю!
— Вот вы как непонятны стали!.. То-то и есть, пошел кувшин по воду ходить, тут ему и головушку по-
дожить, говорится пословица, Марья Михайловна! Разве вас не видали, как вы день-деньской гуляете с этим с барином... учитель он, что ли, у вас?.. А вот, что про вас молва идет худая, эвто даже очень больно и прискорбно слышать... Вчера прихожу к управительнице с вишнями, а она с первого-таки с самого разу и огорошила: «Ну, что, говорит, хваленая ваша умница московская да франтиха?».. Я и ума не приложу на первый случай, о чем это старуха брешет. ан оно и вышло, что про вас... и и-и-их!
— Большая мне нужда, что твоя управительница говорит! Я даже очень мало обращаю внимания на ее глупые слова. Она, можно прямо сказать, только языком ехидни-ческим своим и живет! Кабы не язык ее гадкий, чем бы ей кормиться-то было? А по мне знаешь ли что? По мне вы все хоть зубы поскусайте себе злимшись — мне все равно... Я на вас на всех внимания на салапихинских не обращаю.