– Ничего, ничего, – живо откликается управляющий. – Все, что ты говоришь, очень поучительно. В этих вещая я действитеьлно должен начинать с азов. Сызмальства ничему не учился и вырос – ничего не знаю. А мне о родном крае следовало бы знать побольше: уеду опять в Россию или останусь здесь, все-таки я – эстонец.
– Ну, а сейчас, – продолжает Леста, – сейчас, когда ты уже знаешь, что Тарту – это «центр духовной жизни» Эстонии, следует знать и то, что центр этого центра по вечерам слушает музыку в саду «Ванемуйне». К счастью сегодня прекрасная погода и тебе удастся увидеть, кое-кого из тех видных деятелей, о которых на чужбине ты, вероятно, только краем уха слышал. Многие из них, конечно, проводят лето в деревне, в Финляндии, на островах и еще бог знает где, но некоторые остались и здесь.
– Очень интересно.
– Я мелкая сошка, – замечает Леста. – Мало с кем из важных деятелей знаком, но в лицо я их знаю.
– Ладно, покажешь их мне хоть издали.
– Погоди немного, – отвечает Леста. – Сначала пройдем по аллее и поглядим на замечательное здание театра и с этой стороны. Когда я смотрю на него со стороны улицы, оно мне кажется чуть сумрачным и громоздким, как рыцарский замок, зато со стороны сада оно выглядит гораздо веселее. Плющ, вьющийся по стене, делает его еще красивее. Здание это построено по проекту финского архитектора Линдгрена, и стоило оно около ста пятидесяти тысяч рублей. Говорят, архитектор сильно затянул дело с чертежами: долго на бумаге у него только и было, что одна-единственная линия. Эту самую линию он и показывал посланцам из Эстонии, когда те несколько раз приезжали за чертежами, а он их уверял: «Скоро будет готово. Видите – начало уже положено!». Но затем маэстро вдруг загорелся и вдохновенный проект был быстро закончен.
– Вполне возможно, – замечает Тоотс, – архитектор ждал, когда на него низойдет вдохновение.
– Ну да. А сейчас, Тоотс, я покажу тебе одного из тех самых. Видишь, там вот наверху за столиком… молодой человек в соломенной шляпе… это молодой писатель, больше, правда, критик, во всяком случае очень популярная личность.
– Подожди, подожди, мне его не видно как следует. Пусть он сначала рот закроет – он сейчас зевает. Ага, вот этот самый. Да, я в газете встречал его фамилию, но… неужели он эстонец?
– Конечно, эстонец. Отчего ты думаешь, что он не эстонец?
– Да он скорее на арапа похож. Я когда-то видел картинку, на которой негр рассказывает что-то важному барину… а рядом стоит девушка… Так же выглядит и этот ваш писатель и критик. А он тоже написал книгу, как и ты?
– Больше, гораздо больше книг, Тоотс. Ради бога, не сравнивай меня с другими. Я же сказал – я человек маленький… начинающий… даже меньше чем начинающий. Короче говоря, меня даже не существует. А он написал уже много – печатался в газетах, в альманахах, выпустил несколько своих книг. Кроме того, он часто открывает новые таланты и сам руководит ими. Он, так сказать, представляет уже определенное литературное течение. Ах да, кроме того, он еще и политический деятель. Не помню, рассказывал ли я тебе, что я и к нему ходил со своей рукописью. Он был очень любезен, хвалил меня за то, что я именно к нему обратился за советом. Он, мол, всегда поощрял молодежь и стремился ей помочь, чем только мог. Он прочел мне пространную лекцию об искусстве и литературе и похвалил кое-какие из моих стихов. Но… не знаю, то ли я был слишком глуп, то ли его речи слишком умные, но я так и не понял, что мне, собственно, следует делать. «Да, талант у вас есть, – сказал он, – это несомненно. Упражняйтесь и время от времени наведывайтесь ко мне».
– И ты наведывался?
– Разумеется. И все с одними и теми же стихами, ничего к ним не добавляя и не убавляя.
– Ну и что?
– Он сказал: «Ага, вот видите, теперь они гораздо лучше. Еще разок их переработайте и снова придите ко мне».
– И ты пришел снова?
– Пришел. Пришел, дорогой. И опять с теми же самыми. Тогда меня похвалили за прилежание и упорство и сказали: насколько беспомощны и нескладны были мои стихи раньше, настолько хороши они теперь. Теперь у него нет больше никаких возражений и я могу сдавать их в печать. Но…