– Говорят, будто писать стихи – это значит обнажать свою душу, – говорит Тали. – Что за удовольствие – стоять нагишом. Это же самоунижение.
– И несмотря на это, все гении мира подвергали себя такому самоунижению, – уже решительнее возражает Леста.
– А может быть, и не все. Но нет! Я и не собираюсь спорить. Престо так подумалось, когда я слушал ваш разговор. Точка. Сейчас мое самое сильное желание – поскорее увидеть, как ты понесешь свои труды в типографию.
И Тали продолжает перелистывать свою пухлую книгу.
– Тоотс безусловно прав, – не успокаивается Леста. – Всякий, кто пишет, пишет в надежде когда-нибудь увидеть свое произведение напечатанным. Иначе очень многие следовали бы совету того книготорговца, который… да, я забыл вам рассказать, что в Тарту все же нашелся один книготорговец, который вместо обычного «не пойдет» ответил мне нечто другое. Этого книготорговца я могу понять. Среди всех тартуских книготорговцев он, несомненно, самый приятный человек и желал мне лишь добра. Суровыми словами он хотел уберечь меня, легкомысленного юношу, от скользкого писательского пути. Так же, как и другие его коллеги, он тоже чуточку покопался в моей рукописи, а потом сказал: «Молодой человек! Вы извели несколько десятков листов прекрасной плотной бумаги. Неужели вы думаете что фабрики изготовляют бумагу лишь для того, чтобы желторотые юнцы, вроде вас, могли на ней писать всякую чепуху? Бумага эта, когда была чистой, стоила около семидесяти пяти копеек, теперь же за нее не дадут и ломаного гроша, так как вы ее испортили. Даже для обертки эти четвертушки уже не годятся. А вы еще, помимо всего этого, хотите, чтобы я, старый человек, продолжал эти ваши глупости, то есть взял бы еще несколько тысяч листов этой прекрасной бумаги и напечатал на ней вашу галиматью? Нет! Возьмите-ка лучше эту стопку испорченной бумаги, ступайте домой, покайтесь в своем легкомыслии и в будущем не тратьте попусту ни вашего времени, ни драгоценного материала, который можно употребить с гораздо большей пользой». Да, так он сказал. Я вышел из книжной лавки и почему– то про себя назвал эти слова золотыми. Ну вот… И если бы все писатели предвидели, что их произведения ждет только такая критика, не знаю – взялся бы кто-нибудь из них за перо, чтобы писать?..
– Это единичный случай, он еще ничего не значит, – говорит Тали.
– Само собой разумеется. Я и не говорю, что этот старик – некий верховный судья, который должен вершить судьбами литературы, я привел этот случай лишь для примера. Но, между прочим, старик заслуживает благодарности за откровенность: он высказал мне прямо в лицо все, что другие книготорговцы думали втайне.
– Ну, ла-адно, – тянет Тоотс. – Все это очень хороню. Но что же тогда будет с твоей рукописью?
– Ничего, – отвечает Леста. – Надо идти домой и каяться в своем легкомыслии.
– Гм… – произносит управляющий имением. – А между тем ты убежден, что рукопись твою стоит печатать… гм… гм…
Друзья еще долго болтают о всякой всячине, пока в дверях не появляется Киппель; он снимает сдвинутую на затылок шапку, комично раскланивается и приглашает «молодых господ» в свой вигвам на ужин. Уху запивают грогом, и веселая беседа продолжается до полуночи. Затем Тоотс, утомленный путешествием, растягивается на диване у Тали, желает самому себе всех благ и спокойно засыпает до следующего утра.
На другой день Тоотс случайно на улице встречается с Лестой – тот выбежал по какому-то делу и должен сразу же вернуться на работу в аптеку. Он обещает в обеденный перерыв зайти на минутку к Тали, тогда им удастся до отъезда Тоотса еще немного поболтать.
На ступеньках гостиного двора управляющий имением встречает своего «старикана», выходящего из шорной лавки вместе с каким-то молодым крестьянином. Гость из России тотчас же подходит к ним: дюжий хуторянин с красным затылком – не кто иной, как его бывший соученик Тыниссон. А, здорово, здорово! Он только сегодня утром приехал на чугунке в город, собирается сегодня же вечером и уехать. Тут в шорной лавке повстречался с земляком, который приехал на телеге; теперь ему, Тыниссону, удастся отправить с ним свой бочонок салаки, а завтра или послезавтра он приедет за ней на лошади в Заболотье. Конечно, особой нужды в ней не было, но уж если земляк тут с лошадью и соглашается взять поклажу, то можно и купить; а то вдруг салака еще подорожает.
– Да уж где ей дешеветь, – замечает старик из Заболотья. – Ездить в город не так-то просто: все дорого – прямо страх, покупай точно в аптеке. Весь карман изотрешь, только и знай, что кошелек вытаскивай. Кабы можно было дома взвалить на спину мешок с деньгами, вот тогда кое-чего и купил бы здесь.