Именно в тот момент меня словно осенило. Ну конечно же. Это полностью объясняло, почему мы так ничего и не нашли в доме Грейс. Равно как и то, что в ту ночь она так поздно заявилась к Бренту, — после того, как все уже было сделано.
— В тот вечер вы не были с ней, но вы видели ее. Правильно?
Он кивнул.
— Как она выглядела, Брент? — мягко спросила Эмбер.
— Э... очень испуганной... От нее буквально исходил запах...
— Какой запах?
— Ну как будто... она — в ужасе или только что была близко к чему-то ужасному.
С этими словами Брент повернулся и стал нервными, короткими рывками придвигаться вместе с креслом к нам. Он по очереди посмотрел на каждого из нас и — снова уткнулся взглядом в ковер.
— Я пытался помочь ей. В конце концов, не такой уж я и законченный идиот. Все вы должны знать... ради нее я готов пойти на все. Ну, почти на все. Я не знаю, где она была. Но я знаю: она была чем-то сильно напугана.
Честер посмотрел на меня с тем же неопределенным выражением, которое появляется на его лице всякий раз, когда он кого-то — вот сейчас — возьмет за жабры.
С висевшей во дворике лампы слетел мотылек и тут же приземлился на сетку окна.
Сайдс извинился и прошел в ванную.
Я вышел наружу и закурил. Я наблюдал за тем, как поднимается и исчезает в воздухе дым.
Почему-то вспомнил: несколько лет назад, сразу после нашей свадьбы с Изабеллой, мы обсуждали с ней возможность продать наш дом и уехать из округа в поисках лучшей жизни. При этом возникали разные варианты: Северная Калифорния, Гавайи, Мексика, Техас. Почему же мы все-таки решили не делать этого? Мы убедили самих себя в том, что в конце концов самое важное в жизни — семья: Джо и Коррин, мои мать с отцом и даже — хотя и в весьма смутной и неопределенной форме — желание быть поближе к Грейс. Мы сказали себе: у нас и здесь есть все, чего мы хотим: дом, и небольшой участок земли, и чистый морской воздух, и отсутствие необходимости каждое утро включаться в крысиную гонку машин по шоссе, что — в нескольких милях от нашего собственного уединенного дома на сваях в саду Эдема. Мы сказали себе: мы сможем получить весь мир прямо с нашего крыльца. И сумеем защитить нашу крепость. И прожить нашу жизнь максимально счастливо и с высшим смыслом. Мы связали наши судьбы с грядущим успехом.
Но почему возникли сомнения, заставившие нас задуматься о том, чтобы уехать из округа? Что породило эти сомнения?
Мы никогда никому не признались в этом, но, я уверен, Изабелла уже и тогда подозревала — в глубине души, как и я, — что этой жизни, нашей общей жизни, не суждено долго продлиться, что где-то в ближайшем будущем уже начинает сгущаться некая темная реальность, уже замаячила перед нами, уже коснулась нас мрачная тень ее грозных, широко распростертых крыльев. Возможно, это был момент, когда зародилась первая клетка раковой опухоли — в любимом и любящем мозгу Изабеллы? Мы никогда не узнаем этого.
Но со всей определенностью я помню, о чем подумал в ту ночь, когда сидел прислонившись к шершавой стене квартиры Брента Сайдса: вероятно, мы совершили непоправимую ошибку — в любом другом месте нам жилось бы намного лучше, чем здесь, — без рака, без Полуночного Глаза, без мартинов пэришей, без дочерей, настолько потрепанных несчастливой судьбой, что их будущее — не более определенно, чем дым от моей сигареты, который продолжает уплывать в темноту.
Чет вышел ко мне.
— Техас, — пробормотал я самому себе.
Честер Фэйрфакс Сингер, этот несчастный дух, чья последняя попытка поддержать невиновного обернулась не чем иным, как очередным экскурсом в область жестокости, глупости и отчаяния, изучал меня сквозь толстые стекла своих очков.
— Говорят, в Сан-Антонио тоже очень хорошо, — сказал он. — Я могу спросить тебя, где в настоящий момент находится твоя дочь?
— У меня дома. С моим отцом. Чет, дай мне побыть с ней хотя бы один день.
— Хорошо. Но только один день.
В Лагуну Эмбер и я возвращались в полном молчании. Но я отчетливо, даже с какой-то остротой ощущал ее присутствие. Я даже мог определить границу — сразу за моим правым плечом, — где смыкалась боль наших сердец. У нас была общая граница. Она гудела, словно высоковольтные провода.
Эмбер сказала свои первые слова в тот самый момент, когда я собирался свернуть с шоссе Лагуна — каньон на мою улицу:
— Нет, Расс. Езжай дальше. И побыстрее.
— Зачем?
— Потому что я прошу тебя об этом.
Я снова осторожно вырулил на скоростную полосу пустынного шоссе и надавил на педаль газа. Мощный восьмицилиндровый мотор на мгновение словно замешкался, но затем рванулся вперед, унося с собой и нас. Мы стали гостями скорости. Мы срезали повороты, а стволы эвкалиптов проносились мимо нас, словно столбы заборов. Мы упивались этой гонкой.
Эмбер опустила голову мне на плечо и обеими руками обхватила мою руку. И тут же волна воспоминаний окатила меня: мы были здесь и раньше, сотни раз, тысячу лет назад. Я успел забыть, как страстно любила Эмбер такое движение, как она растворялась в нем, как успокаивалась. Мы с ней привыкли ездить быстро — просто так, забавы ради. Скорость расслабляла ее, даже раскрепощала.
Я чувствовал сладковатый, влажный аромат ее волос и легкое благоухание ее дыхания.
Возможно, вы меня и не простите, но поймете: моя страсть к Эмбер подкатила ко мне со всей силой надвигающегося прилива.
Город появился, снова исчез. Со скоростью восемьдесят миль в час мы выскочили на Прибрежное шоссе, промчались мимо четырех зеленых светофоров, а под конец и мимо красного, прежде чем вырвались на открытый четырехмильный участок шоссе, ведущий к соседнему городу.
Слева от нас мерцала гладь Тихого океана. Над нами господствовала луна.
Стоянка грузовиков осталась далеко позади, проскочила мимо мгновенно, словно это был просто дорожный знак. Разделительная черта размылась. Справа с устойчивой четкостью проплывали холмы.
— Я хочу сделать признание, — прошептала Эмбер.
— Сделай.
— Во-первых, могу сказать тебе, как чувствую себя сейчас. Мне кажется, я мертва. Я поверила в то, что Грейс была в моем доме для того, чтобы убить меня. И... она исполнила свое намерение... убила. Я чувствую себя насквозь прогнившей, и глупой, и черной. Я чувствуя себя так... будто я сама испоганила все то, что стояло на моем столе. Каждую вещь. Сама уничтожила все хорошее.
— Я очень сожалею. Но у меня такое же чувство.
— А все же... как ты думаешь, это произошло потому, что мы сделали что-то не так?
— Все. Но я думаю, мы вели себя так, как могли вести себя, с теми инструментами, которые у нас были.
— И от этого становится легче, да?
— Насколько могу судить, не особенно.
— Может хоть что-то принести нам облегчение?
— Возможно, завтрашний день. По крайней мере, мы можем успокаивать себя этой мыслью.
— Боже мой, Расс, но ведь завтра-то уже наступило.
— В том-то и дело.
— Ты не можешь ехать побыстрее?
— Могу, конечно.
Спидометр застыл на отметке девяносто пять миль в час, а машина продолжала набирать скорость.
Мимо нас проносились и тут же затихали вдали ревущие звуки клаксонов. В какой-то миг мне показалось возможным, и даже необходимым, чтобы мы обогнали яркий свет фар нашей машины, устойчиво маячивший перед нами. Невозможная надежда и есть самая настоящая надежда.
— И еще я хочу признаться тебе в том, что часто вижу тебя во сне, — сказала Эмбер. — Не всегда это бывает твое тело или лицо, но я знаю, это — ты. Знаешь, что я сделала, когда в первый раз увидела твою машину перед своим домом? В следующую же ночь приехала к твоему дому, правда, не к самому, а встала чуть ниже, у склона холма, чтобы ты не мог заметить меня. И, пока сидела дура дурой, чувствовала себя школьницей. А ты?
— Я тоже.
— Я удивляю тебя?
— Нет. Просто сейчас ты совсем не похожа на ту Эмбер, к которой я привык.
Ее голова все так же покоилась на моем плече, а ее волосы овевали мое лицо.
— Двадцать лет, Расс, это большой срок. Я тоже меняюсь. И главная причина, по которой я пригласила Элис к себе, заключалась в том, что мне захотелось попытаться наконец-то узнать свою семью, предложить своим родным свою любовь. Впрочем, я уже говорила тебе об этом. И я не остановлюсь, пока те, кто убил ее, не окажутся в тюрьме и не заплатят за все, что они совершили, пусть даже это будет и моя собственная дочь.