На равнине югославской,
Под Ельцом и под Москвой —
На германской,
На гражданской,
На последней мировой.
Но сложилося веками:
Коль уж нет в роду мужчин,
Принимает герб и знамя
Ваших дочек
Старший сын.
Но не хочет всех лелеять
Век двадцатый, век другой.
И опять кружится лебедь
Над иркутскою тайгой.
И легко мне с болью резкой
Было жить в судьбе земной.
Я по матери — Раевский.
Этот лебедь — надо мной.
Даль холодная сияет
Облака — как серебро.
Кружит лебедь и роняет
Золотистое перо.
САД
Здравствуй, родина,
Поле мое с васильками!
Здравствуй, сад
И заросший забор.
Этот сад посадил я
Своими руками.
Тридцать лет
Пролетело с тех пор.
Этот домик садовый
С отцом я построил.
Эти ели высокие
Я посадил.
Жаль, что годы шагают
Безжалостным строем
И уже не далек
Знак последних светил.
А на елях моих
Поселились веселые белки.
По садам из соседнего
Долгого леса пришли.
И резвятся, и скачут,
Как будто секундные стрелки.
И сбегают бесстрашно
До самой земли.
И рассветы над лесом
По-прежнему неудержимы.
И роса по утрам
На деревьях чиста, как слеза.
Сад еще плодоносит.
Родители стары, но живы.
Слава Богу!
Чего еще можно сказать?
* * *
Ах, Виктория-Вика!
Как же так в самом деле?..
Надломилась гвоздика.
А мы — проглядели.
Проглядели, хоть знали,
Что с тобою творится.
Ты прости нас в печали,
Свободная птица.
Отцвела ежевика
За садовой калиткой.
Не спасти тебя, Вика,
Ни свечой, ни молитвой.
Рок такой неминучий —
Тяжелый и страшный!
Словно черная туча
Над черною пашней.
Не помочь ни обедней,
Ни болью, ни кровью.
Может, только последней
Запредельной любовью?…
ПАМЯТИ ДРУЗЕЙ
Имею рану и справку.
Б. Слуцкий
Я полностью реабилитирован.
Имею раны и справки.
Две пули в меня попали
На дальней, глухой Колыме.
Одна размозжила локоть,
Другая попала в голову
И прочертила по черепу
Огненную черту.
Та пуля была спасительной —
Я потерял сознание.
Солдаты решили: мертвый,
И за ноги поволокли.
Три друга мои погибли.
Их положили у вахты,
Чтоб зеки шли и смотрели —
Нельзя бежать с Колымы.
А я, я очнулся в зоне.
А в зоне добить невозможно.
Меня всего лишь избили
Носками кирзовых сапог.
Сломали ребра и зубы.
Били и в пах, и в печень.
Но я все равно был счастлив —
Я остался живым.
Три друга мои погибли.
Больной украинский священник,
Хоть гнали его от вахты,
Читал над ними псалтирь.
И говорил: «Их души
Скоро предстанут пред Богом.
И будут они на небе,
Как мученики — в раю».
А я находился в БУРе.
Рука моя нарывала,
И голову мне покрыла
Засохшая коркой кровь.
Московский врач-«отравитель»
Моисей Борисович Гольдберг
Спас меня от гангрены,
Когда шансы равнялись нулю.
Он вынул из локтя пулю —
Большую, утяжеленную,
Длинную — пулеметную —
Четырнадцать грамм свинца.
Инструментом ему служили
Обычные пассатижи,
Чья-то острая финка,
Наркозом — обычный спирт.
Я часто друзей вспоминаю:
Ивана, Игоря, Федю.
В глухой подмосковной церкви
Я ставлю за них свечу.
Но говорить об этом
Невыносимо больно.
В ответ на расспросы близких
Я долгие годы молчу.
