Потом тот же Санька из Казани стащил со стола папиросу, и они с Вовкой из Ростова пошли курить в туалет типа скворечника, что стоял за углом дома в кустах жасмина. Они вернулись и, чтобы их «не унюхали» взрослые, снова пошли рвать-надкусывать садовые плоды. …Сначала закричали соседи, на что в общем буйстве внимания никто не обратил. Потом соседи прибежали и закричали застольщикам прямо в уши. Поначалу-то раздался взрыв смеха, но когда до них дошел смысл, вскочили и ринулись за угол. Там уже догорал деревянный туалет. Никто и не пытался его тушить, но все зачарованно наблюдали за безжалостной работой огня и вытирали мокрые лица. Расходились молча, но быстро. И только хозяин протяжно кричал что-то бессмысленное и трагичное.
Наутро к нам зашли знакомые из Саратова с чемоданами в руках и весело рассказали, что утром хозяин обошел участок и обнаружил следы преступлений. Особенно по его нервной системе ударило уничтожение урожая на бахче и в саду. Он оплакивал убытки и допивал остатки мутной чачи и пурпурной «Лидии». А отдыхающих, четыре семьи, всех подчистую выгнал. Наша добрая хозяйка вспомнила, что завтра семья из Челябинска освобождает комнату на втором этаже. Ночь до завтра можно переночевать в шалаше, что на краю бахчи. Так саратовцы были спасены от бездомности, а мы получили новых соседей.
Поговорив с участниками трагедии, папа убедил всех помочь потерпевшему. Возражать никто не посмел. Мы ходили к украинцу и строили новый кирпичный туалет, солили в бочках остатки арбузов. И эта работа доставляла нам радость. Праздник продолжался. Как пошутил папа: «Нам все равно как, лишь бы отдыхать!» Помогли также в сборе винограда, еще пустили по рукам шапку и собрали погорельцу денежную компенсацию. Он благодарил нас, причитал «шож ото воно такэ» и размазывал по круглым дубленым щекам крупные капли пота и слез.
Отпуск пролетел как-то очень быстро. Последние два дня я подолгу сидел на краю скалы и запоминал море. Его цвет, блеск, освещение постоянно менялись. Оно дышало и замирало, хмурилось и улыбалось. Так же менялось и небо над морем. Иногда солнце, зашторенное облаками, испускало мощные потоки искрящихся лучей, которые проливались в морскую пучину золотыми струями. Запомнилось, как однажды половина неба мирно голубело, в то время как на другой половине клубились тяжелые тучи и блистали молнии. Любуясь грандиозными картинами воды и воздуха, я томился, думал о Свете и понимал ее скучание по морю. Мне и самому эти воспоминания долго не давали покоя.
В школе мы со Светой учились в разных классах. Это нас неожиданно сблизило. Она подходила ко мне на переменах, мы сидели на широком подоконнике и вместе смотрели, как за окном строился большой дом. Мама Светы — Лидия Михайловна — работала в нашей школе учительницей английского. Как-то раз она предложила нам вместе брать у нее уроки. В течение двух лет я три раза в неделю ходил в их дом, и мы разговаривали только по-английски. Светлане язык давался труднее, но она нисколько этим не смущалась. Ей было все равно. Иногда после уроков Света приглашала меня поиграть дома или погулять во дворе, а иногда бесцеремонно выпроваживала, и я понуро уходил.
А однажды папа Светы устроил нам поездку за город. Мы вшестером довольно спокойно разместились на просторных сиденьях большой белой машины и поехали. За окнами проплывали утренние туманы. Потом солнце вышло из-за деревьев, и туман выпал густой росой на травах и листьях деревьев. В машине уютно пахло духами, кожей и сигарами… Как объяснил Светин папа, машина принадлежала немецкому генералу. А Олегу Ивановичу досталась от большого друга, генерала советского.
Мы приехали на базу отдыха на берегу реки и перенесли вещи в просторный дом с четырьмя комнатами и большой кухней. Участок ограждал высокий дощатый забор. Вместо обычных огородных грядок здесь росла трава, а вместо садовых деревьев — могучие сосны.
Подхватив сумки с едой, мы сразу отправились на берег реки. Взрослые вели себя как дети: они шумно восклицали, шутили и смеялись. Мы со Светой следом за ними шагали молча. Когда тропинка свернула в овраг, я протянул ей руку. Дальше мы шли, взявшись за руки. Мне это было приятно, Свете, скорей всего, безразлично. Несколько раз я наклонялся, срывал пышные цветы, собрал букет и, разделив его на три равные части, протянул нашим мамам и Свете. Мамы чуть не расплакались от радости, а Света вежливо кивнула.
На прогулке по берегу реки я рассказал Свете, как отдыхал в пионерском лагере. Там все было пропитано густым запахом карболки. Кормили плохо, невкусно, фрукты давали зеленые или гнилые. Нас дважды сводили искупаться на реку и в поход к памятнику войны. Остальное время дети слонялись по лагерю и кормили прожорливых комаров. Однажды скуки ради мы устроили политическую демонстрацию. Взявшись за руки, маршировали по лагерю и скандировали: «Свободу неграм Америки!», «Долой агрессивную военщину!», «Да здравствует наше счастливое детство!» Нас за это наказали мытьем общего туалета и сбором мусора. Почему — мы так и не поняли. На родительский день я умолял забрать меня домой, за что меня обругали родители, а потом и лагерное начальство. Единственное, что спасало от тоски, это чтение. Я брал книгу и забирался на прожекторную вышку, где комаров было меньше. С тех пор слово «лагерь» вызывало у меня спазмы горла. Поэтому, когда на следующий год папа сказал, что меня за отличную учебу и примерное поведение премировали путевкой в «Артек», я молча встал и сбежал на развалины. Там, лежа на траве, я планировал кругосветное путешествие пешком и напряженно вспоминал географию. Разыскали меня поздним вечером и надавали подзатыльников. Но больше это страшное слово в нашей семье не произносилось. Со слов «запах карболки» до последнего слова «лагерь» Света мне сочувствовала, как настоящий друг. Я ждал от этой поездки чего-то важного.