Выбрать главу

А на следующий день привезли нас к генералу. Старый и веселый уж очень. Я еще, помню, удивился, с чего он такой веселый - сводка-то в этот день неважная была. А вечером понял: "В последний час" передали. Усадил он нас, руки всем пожал. "Молодцы, говорит, ребята, иптереснуго штуку привезли понравилась командованию!

И посему, говорит, получил я указание побаловать вас.

Вот ты, говорит, сосунок со стальными зубами, - показывает на меня пальцем и сам смеется, - ты, говорит, чего хочешь? Мамка есть?" Есть, говорю, товарищ генерал.

"Где?" В Куйбышеве, говорю, - она, кстати, в ту зиму, как я в институте учиться начал, переехала из Кузнецка.

"Так, в Куйбышеве, значит. Десять дней, спрашивает, туда и обратно, хватит тебе?" Тут уж я гаркнул! "Тише, тише, говорит, и без крику поедешь..." Здорово, а?

- Еще бы не здорово! - соглашаюсь я.

- Здорово! - повторяет Юрка и так довольно смеется, словно он только сию минуту получил свое необычное отпускное свидетельство. - От генерала прямо на вокзал. Влез в вагон и места себе не найду. Тащится, как черепаха, взял бы, кажется, да по шпалам, по шпалам! То о матери тревожусь - надумалась всякого за эти месяцы, пока писем не было, то о Зайке думаю. Где она? Может, с консерваторией эвакуировалась? Пока адрес узнаю, напишу да ответ получу - опять месяц-другой уйдет. Всякого, одним словом, за ночь надумался. Сначала-то я в Куйбышев планировал, а потом, на обратном пути, уже в Кузнецк. А тут стали к Кузнецку подъезжать, как пошли знакомые места - засобирался. Как же это, думаю, мимо проехать можно, а вдруг?.. Выскочил из вагона, бегу, и веришь - предчувствие: дома Зайка, дома!.. На крыльцо взбежал, давлю кнопку звонка - молчание, сердце только колотится!..

Сообразил - стучать начал. Вышла Серафима Алексеевна - одну руку на сердце, другой на меня, как на привидение, машет. "Юрочка!.." И тут слышу: "Мама, кто там?" Выходит моя Зайка - в халатике, косы распущены... Никогда ее такой красивой не видел!.. Увидела меня, прислонилась к стене и стоит как мел белая. Я к ней.

Зайка, говорю, это я, что с тобой? Бросилась ко мне, гладит меня по щекам, смеется, а у самой слезы по лицу бегут. И только одно твердит: "Ты живой!.. Ты жлвои!.."

Голос Юрки взволнованно рвется, он густо крякает.

- Вот такие, значит, дела... Оказывается, давно они меня похоронили. Постарался какой-то аккуратный писарек, прошлой осенью еще сообщил. Приехала Зайка из Москвы - писем от меня и тут нет, написала матери в Куйбышев, та и сообщила про похоронную. Хорошо, думаю, что матери-то письмо сразу написал. И радостно мне, помню, что сижу я рядом с Зайкой, рук ее из своих не выпускаю, и горько, что так быстро похоронила она меня!.. Рассказываю, как все было, - Зайка глаз с меня не спускает, Серафима Алексеевна снова в слезы. "Боже мой, что ж это делается!" Зайка взглянула на нее, да строго так: "Мама, прошу тебя..." Я еще удивился: сдала, думаю, Серафима Алексеевна. Вскочила, засуетилась: "Сидите, Зоенька, сидите, мне в магазин нужно, жиры нынче отоваривают..." Ушла, и словно подменили мою Зайку.

Бегает, с-чаем хлопочет, я ее за руки ловлю. Посиди, говорю, рядышком не слушает. В письмах-то я по тысяче раз целовал, а тут один раз не осмелюсь. Позавтракали, опять вскочила: пойдем гулять, и все. Стесняется, думаю, со мной вдвоем оставаться, пойдем... Вышли на улицу, и опять Зайка словно другая. Под руку взяла, прижимается, рассказывает, как она музыкальным кружком в детдоме руководит, шутит - другой человек будто. Глянул я на нее - а у ней глаза слез полны, не видит ничего. Ну, что ты, говорю, Зайка? "Не понимаешь? - говорит. - От счастья. Живой ты..." Я тут вспетушился: грудь колесом, веду Зайку через весь город, как жену свою, поглядываю кругом с гордостью!.. За город вышли - теплынь, солнце, на пригорках травка зеленая. И кажется, что и войны-то никакой нет и никогда не будет! Одно только напоминание о ней - что я в форме.

Зайка, говорю, кончится вот война, вернусь, придем мы с тобой сюда, и никуда уходить не нужно будет. Втроем только - ты, солнце да я, здорово?! Сжала она мою голову руками и смотрит. "Ничего, говорит, этого, Юра, не будет. Замужем я". Я еще засмеялся: не чуди, говорю, Зайка, мы еще не расписались. Можно бы, так я хоть сейчас! А у нее слезы как брызнут! "Неужели ты не понимаешь, что это правда? На, кричит, на!" Схватила мою руку - и на живот себе. А там стучит! "Поверил теперь?"

Да как упадет на землю, только плечи колотятся!..

Словно озябнув, Юрий запахивает полы плаща, я непроизвольно повторяю его движение.

- За всю войну, - негромко говорит Юрка, - меня один раз ранило тяжело. Помню только - ужасная боль и сразу погасло солнце... Так вот и тогда солнце погасло. Темно-темно в глазах... Потом просветлело, вижу - лежит плашмя моя Зайка: хочу до ее плеча дотронуться и Руку отдергиваю. Словно от железа раскаленного. Сказать что-нибудь хочу - тоже не могу: губы не слушаются... Заинька, спрашиваю, как же так?.. Села, обхватила руками лицо и раскачивается. "Не знаю, говорит, Юра, До сих пор не знаю. Ничего не знаю... Только одно знала - никого мне, кроме тебя, не надо! Ведь я как с ума сошла, когда про похоронную узнала. Пять месяцев как помешанная ходила. Не помнила, что делала. В таком состоянии, наверное, и на предложение согласилась. Все равно, мол, жизнь погублена". Кто ж он, спрашиваю?

"А не все ли равно", - отвечает. Да так, знаешь, равнодушно, тоскливо, что у меня волосы на голове зашевелились. Как же, думаю, она с ним жить может, страшно ведь это!.. "Из Москвы, рассказывает, вернулась, он у нас на квартире стоял. Летчик. Видела, что поглядывать он на меня начал, ухаживать, я ему, говорит, сразу сказала: бесполезно. А когда все это со мной началось, он как-то и подошел, на жалости сыграл..." Рассказывает вот так, а сама все раскачивается, раскачивается. Мне веришь, и больно вздохнуть не могу, и за нее страшно.

Зажмурюсь, думаю, сон это дурной, чудится. Взгляну - нет, не сон: Зайка, словно у нее зубы болят, качается, и я тут же - рву траву, отбрасываю, все пальцы вызеленил... И снова слышу, Зайка рассказывает: "Молодой, красивый, добрый, а чужой. Понимаешь - совсем чужой!.."

Зайка, Заинька, говорю, что же нам делать? Скажи!.. Подняла она голову и смотрит на меня. "Я, говорит, думала, ты скажешь, а ты меня спрашиваешь". И вдруг на шею мне, дрожит, как листок. "Увези меня, увези! На край света пойду! Только ты, только ты!.."

Сухо потрескивают в темноте Юркины пальцы, голос звучит задумчиво и горько:

- Сейчас бы я, вероятно, поступил по-другому. А тогда... Прижимаю ее одной рукой, а другой оттолкнуть хочется. Ты же, говорю, теперь не одна. Освободилась она из моих рук, смотрит на меня, а глаза такие огромные, огромные! "Ну, хочешь, говорит, и это я для тебя сделаю - от невинного избавлюсь?.." Все равно, говорю, тот между нами стоять будет. Не надо. "Да, говорит, ты прав, наверно". Поднялась, и так спокойно, спокойно: "Пойдем, говорит, Юра. Мама, наверно, тревожится". И тут я ничего не понял: свое только горе видел... Молча вернулись, вошли в дом, Зайка и говорит: "Мама, давай Юру покормим, ему сейчас ехать". Серафима Алексеевна только руками всплеснула. "Да как же, Зоенька?" А Зайка опять так же спокойно: "Мама, не надо". Подхватил я свой вещмешок, Зайка меня за руку. "Войди, говорит, посмотри".

Вошли мы в ее комнату, по сторонам две кровати, в простенке мой портрет в раме, с фотографии, наверно, увеличили. "Вот, говорит, как ни просил, оставила. И предупредила, что на всю жизнь оставлю". Рассказывает что-то, а я на кровати смотрю... "Теперь, говорит, идем.

По-моему, сейчас поезд на Куйбышев будет..." Пришли мы на вокзал, поезда нет. Зайка на перроне каких-то знакомых увидела, разговаривает, смеется, хоть и не в себе, вижу. Смех-то этот, наверно, и стегнул меня, как плеткой! Только-только товарняк тронулся, я за поручни да на платформу. "Юра, слышу, Юра!" Я только рукой махнул... Ты не устал еще слушать?