ГОД ЕРЕТИКОВ
926 Хиджры (23 декабря 1519 —12 декабря 1520)
— Для чего нужен Папа? Для чего нужны кардиналы? Какому Богу поклоняются в этом городе, погрязшем в роскоши и удовольствиях? — вопрошал мой немецкий ученик Ганс, принявший имя брата Августина.
Он преследовал меня повсюду, вплоть до прихожей Льва X, чтобы убедить в правоте монаха Лютера, в то время как я заклинал его помалкивать, если он не желает окончить свои дни на костре.
Белокурый, угловатый, наделенный блестящим умом и упрямый Ганс после каждого урока доставал из сумки какой-нибудь памфлет или книжицу и принимался переводить для меня и комментировать тексты, требуя ответить, что я думаю по тому или иному поводу. У меня всегда наготове был следующий ответ:
— Какими бы ни были мои чувства, я не могу предать своего покровителя.
Ганс приходил в отчаяние, но не терял надежды переубедить меня, и на следующий день все повторялось сызнова. Видно, он удостоверился, что я благосклонно выслушиваю его. По крайней мере кое-что из того, что он говорил, возрождало в памяти некоторые высказывания наместника Бога на земле, будь он благословен! Лютер тоже был против наличия в местах отправления культа каких-либо статуй, изображений, считая их предметами идолопоклонничества. «Ангелам не войти в дом, где есть собака или чье-то изображение», — сказал Пророк. Лютер считал, что христианский мир не что иное, как общность верующих и не может быть сведена к церковной иерархии. Он заявлял, что Священное Писание — единственная опора веры. Подверг осмеянию целибат. Учил, что никому не дано избежать уготованного ему Создателем. То же утверждал и Пророк.
Однако, невзирая на схожесть постулатов, для меня было немыслимо следовать за ходом своих мыслей. Между Лютером и Львом X разгорелась нешуточная дуэль, но я не мог с одобрением относиться к незнакомцу в ущерб тому, кто взял меня под свое покровительство и обращался со мной словно мой родитель.
Я, конечно, был не единственным, кого Папа называл «своим сыном», но со мной у него это выходило как-то по-особенному. Он одарил меня своими собственными именами — Иоанн и Лев, а также фамилией своего знатного рода — Медичи. Это произошло в торжественной обстановке 6 января 1520 года, в пятницу, в новой, еще не достроенной базилике Святого Петра. В тот день там камню упасть было негде, столько собралось кардиналов, епископов, послов, а также поэтов, художников, скульпторов. Глазам было больно от блеска парчи, драгоценных камней и жемчуга. Сам Рафаэль из Урбино, божественный Рафаэль, как называли его поклонники, присутствовал на церемонии, ничуть не похожий на хворого, хотя жить ему оставалось три месяца.
Папа ликовал, восседая на престоле в своей тиаре.
— В этот день Богоявления, когда мы празднуем крещение Христа, полученное им из рук Иоанна-Крестителя, а также по традиции поклонение волхвов, явившихся из Аравии, Нашему Господу, может ли быть для нас большее счастье, чем принять в лоно нашей Святой Церкви еще одного волхва, прибывшего к нам из Берберии со своим подношением в Дом Петра!
Стоя пред алтарем на коленях, одетый в длинную мантию из шерсти белого цвета, я был совершенно одурманен запахом ладана и подавлен столькими незаслуженными почестями. Ни один из присутствующих не заблуждался относительно того, каким образом этот «волхв» попал в Рим. Все, что говорилось в мой адрес, как и вообще все, что со мной происходило, было лишено смысла, гротескно, раздуто до невероятных размеров! Не стал ли я жертвой дурного сна, какой-то фантасмагории? Не находился ли я на самом деле, как всякую пятницу, в мечете — в Фесе, Каире или Томбукту, — под влиянием долгой бессонницы, принятой за нечто совершенно иное? И вдруг, когда мои сомнения достигли наивысшей точки, вновь послышался голос понтифика, обращавшегося ко мне:
— Ты, Наш возлюбленный сын, ты, Иоанн-Лев, на кого указало Нам Провидение, выбрав из множества других смертных…
Иоанн-Лев! Йоханнес Лео! Никто никогда в моем роду так не прозывался! Долго еще после окончания церемонии я на разные лады произносил и про себя, и вслух буквы и слоги своего нового имени, то по-латыни, то на итальянский манер. Лео. Леоне. Любопытная людская привычка называть себе подобных именами тех зверей, которых они боятся, и лишь изредка тех, которые им преданно служат. Люди охотно принимают имя волка, но не собаки. Удастся ли мне когда-нибудь забыть, что я Хасан, и, глядя в зеркало, обращаться к самому себе: «Э, Лев, да у тебя круги под глазами?» Чтобы как-то свыкнуться с новым именем, я поспешил переиначить его на арабский манер: Йоханнес Лео превратилось в Йуханна ал-Асад. Так я подписал те свои труды, что были созданы в Риме и Болонье. Однако приближенные понтифика, слегка удивленные запоздалым появлением на свет еще одного Медичи — темноволосого и курчавого, — тут же окрестили меня Африканцем, дабы отличать меня от моего приемного отца. А возможно, и для того, чтобы избежать назначения меня кардиналом, как произошло с большинством двоюродных братьев Папы, причем некоторые были возведены в сан в возрасте четырнадцати лет.