Мои руки пали на ее плечи; не разжимая кулаков, я яростно вдавил их в нее, словно передо мной все еще была стена. Она обессиленно прильнула ко мне. Ее слезы текли мне за шиворот, волосы словно завеса пали на глаза, я вдыхал ее горячее, влажное, пахнущее чем-то приятным дыхание. О ней я не думал. Как и она не думала обо мне. Наши тела существовали отдельно от нас, сами по себе. Вдруг они ожили от охватившего нас бессильного гнева. Никогда прежде не ощущал я себя мужчиной, как не ощущал, что она — женщина. Ей было тридцать два года, возраст становиться бабушкой, но ее лицо было без морщин, а волосы чернее ночи. Я не смел ни пошевельнуться, боясь выдать себя, ни заговорить, боясь, что она отстранится, ни даже открыть глаза, боясь воочию убедиться, что мое тело переплетено с телом единственной на свете женщины, к которой мне строжайше запрещено прикасаться, — жены моего отца.
Где были ее мысли в эти мгновения? Ощущала ли она, как и я, приступ острого наслаждения? Не думаю. Пребывала ли в оцепенении, поникнув душой и телом? Была ли у нее потребность уцепиться за единственное в мире существо, разделившее ее горе? Мне никогда этого не узнать, поскольку мы никогда об этом не говорили, никогда ничто ни в наших словах, ни в наших поступках не напоминало о том мгновении, когда мы были мужчиной и женщиной, крепко связанными друг с другом неумолимой Судьбой.
Она незаметно отстранилась от меня, с нежностью напутствовав:
— Иди, Хасан, сынок, Господь не оставит нас. Ты лучший брат, который мог быть у Мариам!
Я бросился вон, считая про себя шаги, чтобы заглушить все мысли. И поспешил к Кхали.
Дядя выслушал меня, ни разу не моргнув, но я почувствовал, что мой рассказ задел его больше, чем я мог предполагать, учитывая полное отсутствие каких-либо взаимоотношений между ним и моей сестрой. Когда я умолк, он объяснил мне:
— Шейх прокаженных — один из самых могущественных людей Феса. Ему одному позволено забирать из города больных проказой, он единолично распоряжается в квартале. Мало кто из кади осмеливается противиться его решениям, султан — и тот редко вмешивается в дела его мрачного ведомства. К тому же это невероятно богатый человек, поскольку многие верующие завещают свое состояние на нужды квартала, либо потому, что им самим либо их близким довелось столкнуться с «хворью», либо потому, что их тронула участь его несчастных подопечных. Шейх по своему усмотрению распоряжается всеми доходами и поступлениями. Часть их идет на нужды больных — жилье, питание, уход, однако немалые суммы тратятся им и на всякого рода прибыльные дела, что увеличивает его собственное состояние. Возможно, его связывали с Зеруали какие-либо совместные дела, и потому он согласился оказать ему услугу — помочь отомстить нам.
Я отчетливо услышал, как дядя произнес «нам». И очень удивился. От него не укрылось мое удивление.
— Тебе давно известно мое мнение относительно страсти твоего отца к этой Румийе. Однажды, когда она покинула его, он потерял голову, решив, что на карту поставлена его честь, и хотел по-своему одержать верх над кастильцами. С тех пор он так и не образумился. Но то, что произошло теперь, не касается ни Варды, ни Мохаммеда, ни даже бедняжки Мариам — Зеруали посягнул на честь всей гранадской общины Феса. Мы должны сражаться, даже за дочь Румийи. Община распадется, стоит ей оставить в беде самого слабого из своих членов.
Для меня были не столь важны движущие им мотивы, сколько его настрой.
— Как ты думаешь, нам удастся спасти мою сестру? — с надеждой спросил я.
— Проси Всевышнего ниспослать тебе терпение и веру! Сразиться придется с могущественными и якшающимися с самим дьяволом силами. Кроме того, тебе известно, что Зеруали с султаном не разлей вода.
— Но ведь если Мариам надолго останется в квартале, она в конце концов и впрямь подцепит заразу.
— Нужно навестить ее, сказать, чтобы держалась подальше от прокаженных, принести мясо черепахи. И главное, пусть постоянно носит на лице пропитанное уксусом покрывало.
Все это я передал Варде. Она запаслась всем необходимым, и когда несколько дней спустя в город вернулся отец, отправилась вместе с ним в квартал. Часовой позвал Мариам. Она была подавлена, потеряна, с опухшими глазами на смертельно-белом лице. Ее отделял от родителей ручей, но им удалось поговорить с ней, пообещать вызволить ее, дать советы и за вознаграждение часовому передать принесенное с собой.