Я был неотлучно при дяде, внимательно следя за каждым его жестом, выражением лица, порой часами не сводя с него глаз, пока он забывался неспокойным сном. Я почувствовал, как он вдруг сдал — постарел, ослаб, стал беззащитным, хотя еще два дня назад мог держать слушателей в напряжении, рассказывая им о ромеях, львах и змеях. Благодаря своему дару поэта и оратора, а также своим обширным познаниям он произвел впечатление на Мохаммеда Португальца, который со времени восшествия на престол призывал его к себе каждую неделю. Все шло к тому, чтобы дядя получил назначение на пост советника, секретаря или губернатора провинции.
Помню, однажды, когда он вернулся из дворца, я спросил его, говорил ли он о Мариам.
— Я лишь мало-помалу завоевываю доверие султана, — в явном замешательстве отвечал он. — Когда-нибудь смогу добиться освобождения твоей сестры. Пока же должен осмотрительно вести себя, время обращаться к нему с просьбами еще не пришло. — И добавил как-то неловко, словно извиняясь за что-то, засмеявшись: — И тебе следует вести себя точно так же, когда придет время заняться политикой!
Некоторое время спустя после назначения Кхали послом я снова вернулся к вопросу о Мариам. К тому времени он уже поговорил с султаном, и тот обещал, что к его возвращению из Тамбукту девушка будет дома. Дядя горячо поблагодарил его и известил меня об этом. Тогда я решил впервые навестить Мариам, чтобы рассказать ей об обещании султана, а также о своем отъезде.
Я не виделся с Мариам год, повинны в том были избыток чувств и, что греха таить, трусость. Она ни в чем меня не упрекнула, улыбнулась так, словно мы только что расстались, и расспросила меня об учебе. При этом она хранила такую безмятежность, что я даже оробел и огорчился. Уж лучше бы она рыдала, я мог бы утешить ее, пусть нас и разделял ручей. Я торжественно объявил ей об обещании султана. Она обрадовалась ровно столько, сколько требовалось, чтобы не обидеть меня. Я рассказал ей о предстоящем путешествии, она сделала вид, что рада, но я так и не понял, не насмешка ли это. Ручей, разделявший нас, был невелик, мне бы ничего не стоило одолеть его в два прыжка, но отчего-то он показался мне более глубоким, чем овраг, и более широким, чем морской залив. Мариам была такой далекой, такой непроницаемой, а ее голос достигал моих ушей будто в кошмарном сне. И тут вдруг к ней незаметно подкралась больная проказой старуха и положила руку без пальцев на плечо. Я закричал и взялся было за камень, чтобы отогнать ее, но Мариам заслонила ее своим телом.
— Брось камни, Хасан, иначе ты причинишь боль моей подруге!
Я подчинился, но почувствовал, что теряю сознание. Все во мне помертвело. Сделав прощальный жест, я повернулся, чтобы уйти. Мариам окликнула меня. Я оглянулся. Она стояла у самой кромки воды. По ее щекам текли слезы.
— Ты ведь вытащишь меня отсюда?
Ее голос молил, и это меня успокоило. Сам удивившись тому, что я делаю, я вытянул руку вперед, словно передо мной находился Коран, и медленно и громко произнес:
— Клянусь не жениться до тех пор, пока не вытащу тебя из этого проклятого места.
Она вся засияла. Я повернулся и со всех ног бросился бежать, желая сохранить на все время своего путешествия именно этот ее образ. В тот же день я побывал у отца с Вардой и рассказал им об их дочери. Но до того, как постучать, на мгновение замер. В щели стены все еще лежала сухая почерневшая былинка, завязанная узлом в тот день, когда Мариам увели. Я взял ее в руки и незаметно поднес к губам. А потом снова положил на место.
В который уж раз вспоминал я об этой былинке, когда Кхали открыл глаза. Я спросил, не лучше ли ему, он кивнул, но тут же вновь погрузился в сон. Он пребывал в этом состоянии между жизнью и смертью, неспособный двигаться, до начала лета, когда переход по Сахаре из-за жары становится невозможен. Нам пришлось несколько месяцев провести в Сиджилмасе, прежде чем снова тронуться в путь.
ГОД ТОМБУКТУ
911 Хиджры (4 июня 1505 — 23 мая 1506)
Дядя, казалось, совершенно оправился от болезни, и мы вновь, как только это стало возможно, с наступлением прохладного времени года пустились в дорогу, взяв направление на Тебелбелту, расположенную посреди Нумидийской пустыни, в трехстах милях от Атласских гор и в двухстах милях к югу от Сиджилмасы. Вода в этой местности встречается чрезвычайно редко, а из мяса, идущего в пищу, там есть лишь страусиное и антилопье. От беспощадного солнца спасает разве что тень, падающая от пальм.